— Его поймали в бухточке на восходе солнца, — говорил кто-то, — и там было пять кораблей. Они зажали его с обоих бортов, срезали ему весла и взяли на абордаж. Они вымели ему палубу стрелами, а потом мечами.

— А я говорю, он жив, — настаивал второй. — Шакалам не убить льва.

— По-твоему, Абд аль-Ала шакал?..

Заказав вторую бутылку, я оглядел комнату и увидел в углу у двери нищего… нищего, у которого хватило денег, чтобы взять целую бутылку. Где я видел его прежде?

Он не глядел в мою сторону, но я был уверен, что он отвел глаза лишь мгновение назад. Внезапно мне показалось, что в зале страшно тесно. Я глотнул вина и тут увидел, как открылась боковая дверь и вошел раб, сопровождаемый дыханием холодного ночного воздуха.

Взгляд Абака-хана последовал за моим, когда я снова посмотрел на нищего.

— Я смогу сделать эту мелочь для тебя, — предложил он. — Небольшая плата за вино.

— За угощение я платы не беру. — Несколько человек поднялись, заслонив меня от нищего. — Возьми бутылку — и «йол болсун»!

Я быстро исчез, воспользовавшись дверью, в которую недавно вошел раб.

Миг — на то, чтобы открыть и закрыть её, ещё один — чтобы глаза привыкли к темноте. Узкий переулок выходил на крутой холм над гаванью. От кого я спасался? Не знаю; но меня гнал запах беды.

Самое время покидать Кадис. Что мне теперь нужно было — это лошадь.

По склону холма я направился туда, где были воды гавани и городская стена. Пройдя вдоль нее, я нашел узкие ворота и стражника, но его внимание легко отвлекла монета.

За стеной расположились отдельными группами купцы и путешественники, ожидающие, пока наступит рассвет и откроют ворота. Еще горели несколько костров, и я направился к одному из них, но затем задержался, чтобы рассмотреть сидящих у огня и найти среди них честное лицо. Готовый в любой миг выхватить меч или кинжал, я подошел к костру. Там были двое: седобородый старик и молодой человек с гладким лицом. Они подняли ко мне глаза.

— У вас есть лошади, — сказал я, — а мне нужна лошадь.

— Поздно ты путешествуешь…

— Если не буду путешествовать поздно, то могу вообще остаться на месте.

— Лошади недешево стоят…

За чашкой мятного чая мы поговорили о многих вещах, между делом торгуясь. У меня получалось неплохо — потому, наверное, что ещё не забылся Шир Али, его слова и ухватки. Увижу ли я его когда-нибудь еще? Или Абаку-хана?

Сколь многочисленны жизни, с которыми мы встречаемся и проходим мимо!

За час до рассвета я выехал из лагеря верхом на коне берберийской породы, красавце, темно-сером в яблоках, почти вороном.

После дележа денег, вырученных за корабль, на мою долю пришлось пятьсот золотых динаров; кроме того, я собственноручно зашил в одежду два прекрасных изумруда, два рубина, голубой сапфир и три небольших алмаза.

Покупая Бербера, я заодно сторговал лук и колчан со стрелами. Однако путешествовать в одиночку было неразумно, и я надеялся присоединиться к какой-нибудь группе путников, которые пожелали бы увеличить свою мощь.

Тот нищий меня сильно беспокоил. Он следил за мной от самого порта, никаких сомнений. Был поблизости, когда я прощался с Селимом… Зачем? Кто он такой? Действовал сам по себе или служил кому-то другому?

Я расположился в кустах на склоне холма, отдыхал и смотрел, как начинается дневное движение по дороге. Это место превосходно укрывало меня и давало возможность наблюдать за прохожими и проезжими.

Вот прошел купец с десятком верблюдов и несколькими конниками, потом проскакала дюжина солдат в остроконечных шлемах и кольчугах. За ними проследовала повозка, запряженная быками и охраняемая двумя всадниками, потом появилась разношерстная компания мужиков довольно грубого вида. Двое из них отделились от прочих и спрятались на склоне прямо подо мной. Они устроились поудобнее и стали наблюдать за дорогой.

Внезапно их разговор умолк. Появились новые путешественники — высокий человек в черном верхом на муле под богато расшитым чепраком, с тремя слугами, также на мулах. Все они были вооружены, но, судя по осанке, отнюдь не воины. Следовали за ними и два вьючных мула; однако внимание наблюдателей внизу сосредоточилось не на поклаже, а на человеке в черной одежде.

— Это Иоанн. Иоанн Севильский!

Когда маленький караван удалился по узкой дороге, один из двух наблюдателей вскочил на коня и поскакал через холм; при этом он проехал мимо меня достаточно близко, чтобы я хорошо разглядел его — коренастого крепыша с жирной кожей и нечесаными волосами. Он был вооружен до зубов.

Второй задержался на месте немного, а потом спустился к главной дороге и последовал по ней за Иоанном Севильским.

Грек, мой бывший наставник, рассказывал мне об Иоанне. Это был переменивший веру иудей, трудившийся вместе с Раймондом из Толедо над переводом арабских классиков на латынь и на кастильское наречие. Знаменитый ученый и влиятельный человек.

Мой отец принадлежал к людям, уважающим знание, и дом наш был местом, где обычно останавливались проезжие путешественники. По ночам за стаканом вина немало случалось добрых разговоров об ученых и искателях истины. Интерес моего отца к их трудам возбуждался не только его путешествиями, но и случайными встречами с мудрецами из Александрии, Рима, Афин и мавританской Испании.

Мой отец мертв…

Сколь ни ужасна была эта мысль, я все же почти смирился с ней. Видно, у того моряка, который никак не мог поверить, что Кербушар мертв, было больше веры, чем у меня… Его вера противостояла знанию другого; но действительно ли тот человек знал Кербушара? Он говорил, что своими глазами видел моего отца мертвым, — и что я мог бросить на весы против этого?

Если он мертв, то я должен вернуться в Арморику и сам сокрушить барона де Турнеминя, человека, разрушившего мой дом и убившего мою мать и наших вассалов; этот человек должен умереть.

Не существовало закона, который имели бы силу покарать его; никто, кроме меня, не заставит его расплатиться за преступления. Я, Матюрен Кербушар, в одиночку позабочусь, чтобы Турнеминь умер от моего клинка.

Да, я одинок, но тот, кому приходится стоять в одиночку, часто оказывается сильнейшим. Борясь в одиночку, он становится сильнее — и таким остается.

Хорошо, что я так думал, потому что был воистину одинок. Доверяться своей сильной правой руке и собственной смекалке — отличное правило, но мне предстояло ещё столь многому научиться, и я пока просто не знал, достаточно ли сильны у меня и рука, и смекалка.

Мир, в который я вошел при рождении, был миром хаоса. С крушением Римской империи сгинули роскошь и изящество. Города обратились в развалины; акведуки пересохли, а незащищенные рукой человеческой поля вернулись во власть диких растений и сорных трав. В течение нескольких столетий Европа оставалась опасной для путешественников; она кишела разбойниками и невежественными, полудикими крестьянами, которые убивали путников и присваивали их имущество.