Но это юношеские впечатления. Теперь «потеря его принадлежит к числу общественных потерь, и отзовется горьким недоумением и скорбью во многих сердцах по всей России… Всякое общее чувство, даже скорбное, связуя людей, возвышает их. Для душ молодых, еще не искушенных, не истомленных «плоской незначительностью» житейских дрязг, такие ощущения особенно благотворны; под наитием их сердце крепнет, и семена будущих добрых дел и доблестных поступков зреют в нем… Дай бог, чтобы мы научились хотя эту пользу извлекать из наших утрат! Тургенев напоминает о недавней смерти Гоголя, отклик на которую стоил ему тюремного заключения, а затем ссылки в Спасское-Лутовиново.

Тургенев бывал у Грановского на всех его многочисленных квартирах, начиная с 1840-х годов, когда начавший преподавать в Московском университете всеобщую историю молодой профессор собирал у себя всю ученую Москву в доме № 32 по Трубной улице. То, что здесь постоянно собираются А. И. Герцен, Н. П. Огарев, В. П. Боткин, профессора Ф. И. Буслаев, Д. М. Перевощиков, С. М. Соловьев, писатели В. Г. Белинский, Н. В. Гоголь, наконец, Тургенев, не спасло дом от коренной перестройки. По словам Герцена, «влияние Грановского на университет и на все молодое поколение было огромное… Грановский думал историей, учился историей и историей впоследствии делал пропаганду».

В середине 1840-х годов Грановский переезжает на той же Трубной улице в дом своего тестя, профессора Б. К. Мильгаузена (№ 37). Это время, о котором ученый замечает: «В прошлом году на меня делали три раза доносы, как на человека, опасного для государства и религии». В конце сороковых годов Грановский некоторое время живет в доме № 4 по Хлебному переулку, после чего перебирается к В. П. Боткину в Петроверигский переулок (№ 4). Последней квартирой профессора становится дом № 10 по Малому Харитоньевскому переулку. Тургеневу был знаком его владелец, приятель Грановского, издатель «Магазина землеведения и путешествий» Н. Г. Фролов.

Тургенев — постоянный посетитель литературного салона племянницы В. А. Жуковского Авдотьи Елагиной, матери братьев Петра и Ивана Киреевских. В пушкинские, совсем еще близкие, годы, современники отзывались о нем, что салон «был средоточием и сборным местом всей русской интеллигенции, всего, что было… самого просвещенного, литературно и научно образованного». В «Республике у Красных ворот» (Хоромный тупик, 4) дух Пушкина ощущался удивительно живо, «редкий магнетизм души поэта» Тургенев особенно переживал. Иван Киреевский, публицист и высоко ценимый Пушкиным критик, сотрудничал в «Московском вестнике» и был издателем журнала «Европеец», закрытого цензурой. Петр Киреевский, литератор, переводчик, известен как собиратель русских народных песен. По словам П. И. Бартенева, «Пушкин с великой радостью смотрел на труды Киреевского, перебирал с ним его собрание, много читал из собранных им песен и обнаруживал самое близкое знакомство с этим предметом». Дважды в салоне Елагиной Тургеневу удается увидеть Гоголя, но настоящее их личное знакомство произойдет позже. Впрочем, сам Иван Сергеевич считал, что в те ранние годы еще не заслужил подобной чести.

Знакомство состоялось усилиями М. С. Щепкина 20 октября 1851 года на квартире Толстых, снимавших дом покойного Талызина на Никитском бульваре. Радость встречи не помешала Тургеневу обратить внимание на произошедшие в Гоголе перемены. Его оживление, веселый приветливый разговор не могли скрыть внутренней подавленности. Более того. По выражению Тургенева, «он казался худым и испитым человеком».

Память об этом случае бережно сохранилась в семье «папаши Щепкина». Внучка великого актера Марфа Вячеславовна Щепкина, один из редких специалистов по древнерусской книге, рассказывала о нем особенно подробно. На рубеже 1850-х годов Михаила Семенович буквально не расставался с приехавшим на похороны матери Тургеневым. Для него Иван Сергеевич был не столько приобретавшим все большую известность писателем, сколько драматургом, с невероятным успехом представшим на московской сцене. «Папаша Щепкин» знакомит Тургенева со всем актерским миром, вводит в дома литераторов — а где только он не был своим человеком и желанным гостем! — но труднее всего ему достается знакомство Ивана Сергеевича с Гоголем. Щепкину оставалось только удивляться, насколько скромным и стеснительным Тургенев оказался в отношении обожаемого им Гоголя.

Но наконец напор актера победил, и Щепкин самолично приводит Тургенева в усадьбу Талызиных. Первое впечатление от толчеи плотно застроенного двора, где прямо напротив окон парадной анфилады барского дома размещались кухня, конюшня, людская, да что там — коровник! — а посередине, где в наши дни старательно укрывается памятник работы Николая Андреева, и вовсе колодец с настоящим «журавлем». От экипажей, разворачивающихся прямо у окон гоголевской половины. От низкой каменной аркады, поддерживающей широкий балкон второго этажа. От низких парадных дверей, раскрывавшихся в просторный вестибюль — сени, как было принято говорить, с широкой лестницей на парадный этаж.

Впрочем, парадная лестница Гоголя не касалась. Его комнатки были тут же, по правой руке от входа. Большой ларь для верхней одежды стоял по другую сторону от входа, так что идя к Гоголю, можно было раздеваться или сбрасывать одежду прямо в его приемной, где обычно прятался за спинкой дивана его единственный служитель — паренек с Украины. Щепкин давно заметил, как стеснялся Николай Васильевич хозяйской прислуги, как старался обходиться без ее услуг: ведь денег на обязательные чаевые у него никогда не было. Поэтому многочисленные гоголевские гости сразу же сворачивали к его дверям, и на их стук отзывался голос хозяина.

Только на этот раз все получилось иначе. Гоголь будто ждал Тургенева, пошел ему навстречу и притом со словами, которые окончательно смутили Ивана Сергеевича: «Нам с вами давно следовало быть знакомыми!» В завязавшемся очень непринужденном разговоре Тургенев спросил, как надолго Николай Васильевич намеревается задержаться в Москве. Гоголь улыбнулся: «Если Бог даст, навсегда. Так что можете отныне почитать меня таким же москвичом, как и вы». Москвич? Тургенев будто бы смутился, но на обратном пути с Никитского бульвара на Остоженку сказал Щепкину: «Вообразите, я впервые задумался, как себя определять: москвич или… Нет-нет, конечно же, это мой самый родной город». — «Да и так уж давным-давно себя выдали, — рассмеялся Щепкин, — вон сколько жемчужинок-бисеринок по всем страницам просыпали. Каждый раз прочтешь, и на сердце теплеет».

«…Помнится, однажды, поздней ночью, в Москве, я подошел к решетчатому окну старенькой церкви и прислонился к неровному стеклу. Было темно под низкими сводами — позабытая лампадка едва теплилась красным огоньком перед древним образом — и смутно виделись одни только губы святого лика — строгие, скорбные; угрюмый мрак надвигался кругом и, казалось, готовился подавить своею глухою тяжестью слабый луч ненужного света… И в сердце моем — теперь такой же свет и такой же мрак». Это уже в поздние годы, а раньше: «Николай Иванович Тургенев родился в Симбирске, где и провел первое свое детство, но воспитывался в Москве, на Маросейке, в доме, принадлежавшем его семейству (ныне этот дом собственность гг. Боткиных)». Или: «Сколько раз описывала мне Маланья Павловна свою свадьбу в церкви Вознесенья, что на Арбате — такая хорошая церковь! — и как вся Москва тут присутствовала… давка была какая! ужасти! Экипажи цугом, золотые кареты, скороходы… один скороход графа Завадовского даже под колесо попал! И венчал нас сам архиерей — и предику какую сказал! все плакали — куда я ни посмотрю — все слезы, слезы… а у генерал-губернатора лошади были тигровой масти… И сколько цветов, цветов нанесли!.. Завалили цветами! И как по этому случаю один иностранец, богатый-пребогатый, от любви застрелился — и как Орлов тут же присутствовал… И приблизившись к Алексею Сергеевичу, поздравил его и назвал его счастливчиком… Счастливчик, мол, ты, брат губошлеп! И как, в ответ на эти слова, Алексей Сергеевич так чудесно поклонился и махнул плюмажем шляпы прямо по полу слева направо… Дескать, ваше сиятельство, теперь между вами и моей супругой есть черта, которую вы не преступите! — И Орлов, Алексей Григорьевич, тотчас понял и похвалил. — О, это был такой человек! такой человек!»