Тереш. На руках у него черные кожаные перчатки, он улыбается своему жесту. — Хирд был так любезен, что назвал мне одно имя. Дирек Трентмёллер. Вот кто ему рассказал.

Хан вдруг останавливается и сердито смотрит на Тереша.

— Он что, вот так просто дал тебе его имя и выложил всё как есть? Рассказывай.

Йеспер не понимает, почему Хан сомневается в умении их друга вести допрос:

— Ну, ты с него, должно быть, семь шкур спустил? В граадском стиле?— Он бросает на Тереша одобрительный взгляд и идет дальше. — Так. Дирек — как? Трентмёллер?

— Точно. Я проверил. Всё совпадает. Они сидели в одной камере восемнадцать лет назад. Последний год заключения Дирека. Его освободили досрочно. Тут есть одна загвоздка, напомните мне потом, чтобы я рассказал. В общем, так. Они рассказывают друг другу всякие истории из жизни, и как-то раз Хирд выдает одну особенно смачную. Дирек не хочет оставаться в долгу. В конце концов, ему тоже есть чем похвастаться. У него есть знакомый… знаете, где? В Кексхольмском кружке!

— Да ладно! Бред! — Хан не впечатлен.

Тереш и ухом не ведет:

— И этот человек из кружка — допустим на минутку, что кружок и правда существует — он там… вроде как главный. Очень плохой парень. И очень опасный. Через несколько лет после исчезновения девочек глава кружка приходит к Диреку и рассказывает, как он вместе со своими друзьями их похитил. Да, кстати: они любовники — Дирек и лидер кружка.

— Очень мило.

— И Дирек не должен никому ничего говорить, иначе его убьют. Вот так. Но Дирек всё равно рассказывает Хирду. И вы не представляете, что…

Хан и Йеспер молча шагают вперед. Никто не задает вопросов. Только Йеспер сдержанно кивает.

— В общем, эта история была… хм… впечатляющей, даже в формате общения Хирда и Дирека. На этого Дирека я тоже кое-что накопал. Что смог найти в кронштадских бумагах. Педераст. Промышлял в основном в семье, лапал детей сестры. Но дальше дело не зашло. В конце концов сестра на него заявила. В тюрьме Дирек был паинькой. Говорил пастору, что раскаивается, рассказывал, что его «как будто что-то заставляло это делать», — говоря это, Тереш скептически шевелит пальцами, — и всякую прочую чертовщину.

Тыльная сторона дома престарелых укрыта деревьями. Веранда с белеными деревянными перилами, к задней двери ведет каменное крыльцо. Хрупкая деревянная архитектура, стены выкрашены красным, как в старину. Дом из прошлого Ваасы, как раз такой, чтобы напоминать обитателям о молодости. Каштаны роняют на крышу «Хюмнинга» последние листья.

— Сейчас Диреку, должно быть, уже семьдесят. Или семьдесят пять, считайте сами. И знаете, почему его освободили досрочно?

Хан и Йеспер не знают, почему Дирек Трентмёллер, гомосексуальный любовник главы Кексхольмского кружка педофилов, осужденный за растление несовершеннолетних, был досрочно освобожден из тюрьмы.

— Из-за старческого слабоумия.

— Что? В шестьдесят лет? — Йеспер догадывается, какими проблемами это грозит.

— Примерно так, да.

— И что, он совсем невменяемый?

— Не знаю. Там не было написано, насколько тяжелым было его состояние. Так или иначе, оно ухудшалось. И быстро. Посмотрим.

Хан вслед за остальными поднимается на крыльцо дома престарелых. Они втроем стоят перед деревянной арочной дверью. Тереш звонит в звонок.

— Рисунок… — отдувается Хан, упершись руками в колени. — Откуда у Хирда рисунок Анни?

— Он у них вроде реликвии. Переходит из рук в руки. Если найдем человека, от которого он пришел, у нас будут похороны. Это я вам обещаю. Можно будет наконец-то начать жить. — Тереш снова звонит, в этот раз уже немного раздраженно. — Никто бы не узнал, если бы не Хирд. Глава Кексхольмского… — поймав взгляд Хана, Тереш поправляется: — …лидер гипотетической группировки из Кексхольма показал его Диреку, а Дирек Хирду. Мне кажется, Хирду просто стало любопытно. Захотелось посмотреть, что будет.

Тереш злорадно ухмыляется.

Вааса дремлет в блаженном покое пятидесятых. Зима подходит к концу. Сосульки на карнизах тают, и капель протачивает лунки в наледи на тротуарах. Дни становятся длиннее, и где-то далеко, во дворе одной из школ в центре города, Свен фон Ферсен набрасывается на толстого мальчишку-иммигранта. По-твоему, Молин не обидно слушать такие сплетни? А? Как считаешь? Тереш стоит поодаль, у ворот, и не решается вступиться. Он надеется, что Йеспер не выдержит первым. Отражение.

Продавец линолеума шагает по тротуарам пригорода, его сапоги в соляных разводах от тающего снега. Продавец линолеума не спал всю ночь, его глазам больно от ярких солнечных бликов на льду. Руки трясутся от кофе, голова гудит. Нервы синюшно-красные — пульсирующая эстафета сигналов. Тысячи картин из ночного разговора распирают Продавца линолеума, он сует руку в карман; в кармане снизу прорезана ножницами дыра. Он ездит кругами на конке и каждый раз выходит на остановке «Фа́лу» и ныряет под мост; там он смотрит на ивовый куст и снова садится на трамвай с другой стороны дороги. Продавец линолеума прислоняется головой к окну. Иногда он засыпает, но даже тогда воображение продолжает работать, тень принимает всё более вычурные позы, раздвигает ноги перед Продавцом линолеума. Даже во сне желание его не отпускает. Но Продавец линолеума держит свои нервы в узде. За окном трамвая часы бьют два, в школе заканчивается смена. Челюсти Продавца линолеума дрожат, он не спит. Вагон заполняется детьми. Дома, в гараже, выставлены демонстрационные рулоны линолеума. Сейчас он живет здесь. В Ваасе, в Кексхольме. Он гуляет по улицам Ловисы. Продавец линолеума висит, ухватившись за поручень. Ему хочется свернуться в клубок. Какая-то дама странно на него смотрит. Он видел ее раньше. Она ехала с ним в трамвае. И вчера тоже. Так больше нельзя, пора делать выбор. Следующая остановка — «Фалу», Продавец линолеума выходит. Он сворачивает под мост и смотрит на иву своего вожделения. Ему больше не вытерпеть. На ивовых ветвях тают крошечные льдинки, дыхание Продавца линолеума согревает их. Кап-кап. Солнце сверкает в капле воды, а по ту сторону ивового куста проходят видения. Четыре в ряд. Самая маленькая болтает не переставая. Щебечет, щебечет, щебечет. Это самый прекрасный момент в жизни Продавца линолеума. Он хочет их. Потом он покончит с этим. Он убьет себя и избавит мир от Продавца линолеума. Но сначала — они.

От запаха сердечных капель мутит. Йеспер потирает шею, нервно поправляет галстук в вырезе джемпера. Кажется, будто все эти мази для суставов каким-то образом очутились у него на коже. Непонятно, зачем кому-то так цепляться за жизнь. Белые кружевные занавески подвязаны с двух сторон окна, что-то движется по стенам палаты, притворяющейся комнатой Дирека Трентмёллера. Тени ветвей на цветочном узоре обоев. Иногда мимо с шумом проезжает мотокарета, и в свете фар тени оживают и движутся в сумерках. В желтом свете настольной лампы. Слои цветов и древесных ветвей скользят друг по другу. Смерть — это слово так редко звучит в разговорах друзей, что кажется, будто ее и не существует. Все просто исчезают, уходят.

Потом, когда настанет время, Йеспер выйдет в декабрьский холод. Свет кубического дома остался далеко за спиной, лыжные тропы ведут его к краю города. Там расстилаются покрытые снегом невозделанные поля, и Йеспер идет через них туда, где темнеет стена деревьев. Zig-zag dröm, еловые лапы гладят его белое пальто. Темный лес, темная зелень глаз. В холодном воздухе, словно бубенцы, звенят голоса девочек, они ждут… под вечными льдами, в остававшейся нетронутой миллионы лет экосистеме; глубоко в Легких Граада, куда не должна ступать нога человека. Йеспер никому об этом не расскажет.

Полки в комнате или, скорее, палате Дирека заставлены всякой дребеденью. На маленькой книжной полочке стоят семейные фото в рамках. Поблескивают стеклом. Йеспер не решается смотреть на эти фотографии. Дочки, племянницы? Эти медсестры когда-нибудь здесь убирают? Над кроватью висит серебристая икона Долорес Деи, а под иконой, сложив на коленях морщинистые руки, сидит Дирек Трентмёллер, укутанный в клетчатый плед. На его шее блестит крошечный серебряный крестик. У изголовья стойка для капельницы.

— Знаете, ребята, моя