Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да, пожалуй, начну именно с Газданова, как это ни нелепо в данных обстоятельствах… вот именно, в данных. В обстоятельствах, данных нам не то свыше, не то в ощущениях, не то в долг.
Пес, о котором мы уже почти забыли, вдруг тихо зарычал, исподлобья уставившись на меня.
– Он… она… Макс, эта собака хочет, чтобы ты молчал!
Стаси оказалась неплохим переводчиком, но ее вмешательство не требовалось: я и сам понял, что мне следует держать язык за зубами.
Почему-то.
Наш четвероногий друг окончательно свихнулся. Нарезал круги по комнате, постепенно приближаясь к мертвецу, ритмично подвывая и поскуливая; результат больше походил на варварские напевы какого-нибудь лесного колдуна, чем на обычные собачьи страдания. Мы молча наблюдали за ним, не в силах сдвинуться с места. По моей спине ползла тонкая струйка холодного пота, скользкая и подвижная, как гадюка. Тело обмякло, приготовившись не то хлопнуться в обморок, не то покорно подставить шею под жертвенный нож – как прикажете, мой господин, с любовью и удовольствием!
– Он умер не в срок, – вдруг сипло сказала Юстасия; тонкий указательный палец с полированным полуптичьим когтем устремился в направлении трупа.
– Как можно умереть не в срок?
– Не знаю. Очевидно, он гений.
– Среди удобрений… Ой, это мы в школе так говорили…
Они нервно хихикают.
– Почему ты это сказала, Стаси?
– Откуда я знаю? Само сказалось…
– Он умер не в срок, он умер не в срок, он умер не в срок, – теперь они смакуют эту дурацкую фразу на несколько голосов. Сумасшедший дом!
– Макс, слышишь, ты даже умер не в срок, бестолочь!
– Не говори так. Макс не умер.
– А чей это труп, по-твоему?
– Это не он. Просто двойник. Брат-близнец.
– А что мы знаем о двойниках?
– О двойниках? Ничего.
– Правильно, ничего.
– Мы знаем, что мы ничего не знаем, это же классика! – снова вымученный смех. Будто их кто-то щекочет.
– Надобыус пок оить сянем огум нест рашноипо томус мешнонет нуж новзя тьсе бяврук инуво тибе риаян емо гу. – Я внезапно осознал, что не понимаю больше их речь, только слышу голоса, слившиеся в единый убаюкивающий гул… Даже не так, не слышу, а вижу. Обнаружилось вдруг, что мир состоит из нескольких слоев: на самой поверхности – тонкий целлофан знакомых голосов, под ним – скользкий шелк солнечного света, еще глубже – непрочный, но целебный марлевый бинт привычного домашнего интерьера, а под ним – толстый войлочный слой небытия, темноты, которую ощущаешь не глазами, а всем телом…
Спина моя наслаждается соприкосновением с упругим ворсом ковра; надо понимать, я уже не стою, а лежу. Рядом мерцают янтарные песьи глаза – не добрые, не злые, не равнодушные даже, – никакие. Где-то вдалеке непропеченными солнечными зайчиками светятся лица: раз, два, три… Нет, не три, а четыре, так-то. Я лежу на ковре, а тот, чье место я занял, стоит в дверном проеме, пытается успокоить моих подружек и выпроводить их из гостиной, потому что нам…
Да, как ни странно, нам следует кое-что обсудить.
В мифологии тобольских татар <…> дух умершего колдуна, покинувший кладбище и продолжающий жить среди людей.
Когда мы остались одни (пес улегся на пороге, его рыжее тело стало своего рода шлагбаумом между миром живых и миром мертвых), ко мне тут же вернулась полуденная ясность бытия – словно некий невидимый душитель передумал и убрал тяжкую войлочную подушку с моего лица. Впрочем, встать я по-прежнему не мог. Очевидно, одному из нас полагалось сохранять неподвижность – регламент!
Мой двойник подошел поближе, присел на корточки и теперь внимательно меня разглядывал. Никаких признаков смятения на его физиономии я не обнаружил. Он сохранял совершенное, я бы сказал, противоестественное спокойствие. Поэтому я заговорил первым:
– Что происходит?
– Уже ничего.
– Совсем?
– Совсем. Когда встречаешь себя, мир пропадает. В сущности, он больше не нужен…
– Поэтому и считается, что встреча с двойником – это смерть?
– Поэтому и считается, да.
– А почему нас двое? Откуда ты взялся? Или откуда я взялся? Кто из нас настоящий?
– Хороший вопрос. Хотел бы я это знать… А ты сам что думаешь?
– Ну, честно говоря, у тебя больше шансов оказаться «настоящим»: не так давно я был призраком на вилле Вальдефокс. Тебе это о чем-нибудь говорит?
– Черт его знает. «Вальдефокс» – где это? Германщина какая-нибудь?
– Да. Городок называется Шёнефинг. Из Мюнхена на электричке за час можно доехать. Это если останавливаться у каждого телеграфного столба, на машине гораздо быстрее…
– Стоп, вспомнил. Однажды я был там проездом, но никаких призраков не видел… – смеется. – А знаешь, для баварского привидения ты слишком худой. И где, скажи на милость, твои кожаные шорты и тирольская шляпа с пером удода?
– Считай, что оставил преемнику… Почему именно «удода»?!
– Слово хорошее.
– А ты кем был? Что говорит тебе твоя память?
– Память… Она много чего говорит, с нею не соскучишься! Знаешь, я как раз дописал эссе о смерти литературных героев и тут же умер сам. Идиотизм какой-то… Я не был призраком, если тебя это интересует. Нормальный живой человек – насколько накх может быть нормальным…
– «Накх»? Что это такое?
– Самоназвание такое дурацкое… Коротко говоря, накх – это тот, кто смотрит в темноту… Сложно сейчас объяснять. Потом. Сам разберешься.
– «Потом»? В данной ситуации это слово неуме…
– Вполне уместно. Тебе предстоит прожить мою жизнь. Может быть у тебя получится выправить курс…
– Что?!
– Ну… Изменить направление судьбы. Не умереть на собственной кухне в возрасте тридцати двух лет. Прожить этот день до конца. Тогда для нас с тобой наступит еще одна осень, и все будет хорошо.
– «Хорошо» – это как?
– Пока не попробуешь, не узнаешь.
– Ладно… А как мне следует прожить твою жизнь? Ну, я имею в виду, что именно нужно сделать, чтобы курс выправился?
– Знал бы прикуп…
– Ну да, ну да… А какой ты был? Хоть что-то о тебе я должен знать.
– Ты никому ничего не должен.
– Хорошо, не должен. Но я хочу знать о тебе хоть что-то.
– «Хочу» – это уже лучше.
– Не придирайся. Что ты любил?
– Любил? Странный вопрос.
– Почему? Самый простой способ узнать человека: выяснить, что он любит.