– Значит, они выпивали для развлечения?

– Они выпивали, чтобы снять напряжение после долгого и утомительного трудового дня. Да, иногда они перебирали. Но это все равно не оправдывает ее образ жизни. Я выросла в том же окружении, но не пью ничего крепче чая. Больше того, я никогда не видела, чтобы Коннор выпил больше одного пива, или коктейля, или бокала вина за раз. Он так прямо и говорит официантам, когда те пытаются во второй раз наполнить его бокал. «Я – парень-однолюб, весь вечер с одним бокалом». Так что не позволяйте ей уйти от ответственности, сваливая все на мать и отца.

– Поведение ваших родителей менялось, когда они выпивали?

– Не очень, – ответила Конни.

Я молчал.

– Говорю вам, доктор, никаких серьезных перемен не было. По крайней мере, таких, которые можно было бы счесть непредсказуемыми.

– То есть перемены были, но они были предсказуемы?

– Мать просто ложилась спать. Отец, как правило, тоже. – Она потянула себя за волнистую прядь. – И лишь в самых редких случаях его темперамент брал над ним верх. В любом случае я не вижу, какое отношение это может иметь к текущей проблеме: определения пригодности моей сестры на роль матери. Или непригодности.

Я представил ее себе девчонкой, как она сидела за столом, пытаясь сосредоточиться на учебнике, и спрашивала себя, превратится сегодня ее книжка в конфетти или нет.

Мне случалось переживать вещи и похуже, так что я прекрасно понимал, чем вызвана эта блокировка памяти. Но, если б не внезапно возникшее у нее желание отнять у сестры ребенка, то ей не пришлось бы возвращаться в это прошлое.

Однако же…

– Настроение вашего отца менялось, когда он напивался, – констатировал я.

– И что, разве в этом есть что-то исключительное? – сказала она. – Ну, хорошо, иногда он становился слегка… сварливым. Но до рукоприкладства дело не доходило никогда. Что бы вам там ни наговорили.

– То есть детей он не трогал.

– Никогда в жизни. А что, она утверждает обратное?

– И все же, – продолжал я, – подобная непредсказуемость может оказаться для ребенка пугающей.

– Никакой непредсказуемости не было, доктор. Все вокруг знали, что когда он пьян, вероятность эксцессов возрастает.

Тут Конни все же заставила губы повиноваться своим замыслам и одарила меня широкой, обаятельной улыбкой.

– Вообще-то, – сказала она, – его поведение даже возбуждало во мне определенное любопытство. Особенно сильно меня интересовала частота его эмоциональных выплесков. Я решила подойти к вопросу с научной точки зрения. Начала делать записи и достигла определенного результата. В тридцати двух с половиной процентах случаев характер брал над ним верх.

– То есть примерно в каждом третьем случае.

– Нет, доктор, ничего примерного здесь нет. В тридцати двух с половиной процентах случаев. Я педантично собирала свою базу данных и регулярно анализировала ее, надеясь обнаружить закономерность. От чего это зависит: от дня недели, от времени суток, от других обстоятельств… Но так ничего и не нашла. Зато, как мне кажется, именно тогда я решила посвятить себя науке о клетках, вместо того чтобы заниматься такими непредсказуемыми вещами, как человеческое поведение. Так что, видите, отец даже оказал мне услугу. Именно его влияние направило меня по тому карьерному пути, в котором я впоследствии так преуспела.

– Без лимонов нет лимонада.

– А теперь сравните меня с ней, доктор. Винит в своих недостатках кого угодно, кроме себя. Даже хорошо, что вы завели разговор о моих родителях, доктор: теперь вы воочию убедились в том, насколько по-разному справляемся с трудностями я и моя сестра. Я поворачиваюсь к проблемам лицом, она норовит спрятаться. Только теперь ей будет не так-то просто это сделать, верно? Итак, какую еще информацию я могу вам предоставить?

– Это всё, спасибо, – сказал я.

Конни моргнула. Улыбнулась.

– Я дала вам больше фактов, чем вы ожидали? Что ж, это хорошо. А вот здесь – письменные свидетельства, подтверждающие ту общую информацию, которую я только что изложила вам устно; так что возьмите, почитайте на досуге, это может оказаться для вас поучительно.

Из портфеля вынырнула большая тетрадь в черном кожаном переплете. Женщина положила ее рядом с моим журналом записи пациентов так, чтобы ее край оказался строго параллельно краю стола.

– Я с большой пользой для себя провела этот час. До свидания.

Следующий шаг: визит к Шери Сайкс и ее дочке.

Они жили в квартире-студии между Вестерн и Голливудом, в десятиквартирном доме общей площадью футов пятьсот, не роскошном, в районе, населенном маргиналами.

Хозяйка уже ждала меня у двери и, едва я появился, взмахнула рукой, приглашая войти. Сильно пахло лизолом, и я решил, что она наводила чистоту перед встречей.

Прибираться оказалось особенно негде. Кровать-раскладушка под тонким белым покрывальцем, украшенная парой батиковых подушек, на вид совершенно новых. Рядом – детская кроватка. Кресло на двоих, крытое потертым твидом, занимало почти все остальное пространство крошечной комнатенки. Раскладной столик, также на двоих, раскорячился в кухонном уголке, вылезая одной парой ног в комнату. Рядом с компактным холодильником угнездился пылесос. Перед раковиной втиснулся высокий пластиковый стульчик.

Почти весь пол был занят игрушками, составленными аккуратными рядами. Неплотно закрытая дверь стенного шкафчика позволяла разглядеть стопки одноразовых подгузников, баночки с детскими пюре и другими продуктами для «начинающих», коробочки с детскими крекерами из непросеянной муки, упаковки органического «полезного яблочного сока», складную коляску.

– Станция «Детский мир», – пошутила Ри Сайкс; тембру ее голоса мог позавидовать иной орган «Хаммонд»[11]. Сонная девчушка у нее на руках зашевелилась.

– Она сейчас засыпает или, наоборот, просыпается? – спросил я.

– Просыпается, – сказала мать. – Всегда медленно, никогда не плачет. Бывает, я проснусь, а она стоит в своей кроватке и смотрит на меня. Я возьму ее на руки, подержу, и она вся так и раскроется, прямо как цветочек.

И она ласково провела ладонью по темным кудряшкам. Рамбла Пасифико Сайкс не спешила показать мне свое личико; все, что я видел, была одна щечка – пухлая, раскрасневшаяся со сна, и шейка в мелких бусинках пота. Девочка была одета в розовую пижамку с котятами, панамками в горошек и пляжными мячами. К матери она прижималась так крепко, что ее розовый младенческий ротик съежился, превратившись в бутон.