– Убрать эту пакость с шеи. Вы…..Вы посмотритена себя в зеркало на что вы похожи. Балаган какой-то. Окурки на пол не бросать– в сотый раз прошу. Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова вквартире! Не плевать! Вот плевательница. С писсуаром обращаться аккуратно. СЗиной всякие разговоры прекратить. Она жалуется, что вы в темноте еёподкарауливаете. Смотрите! Кто ответил пациенту «пёс его знает»!? Что вы, всамом деле, в кабаке, что ли?

– Что-то вы меня, папаша, больно утесняете, –вдруг плаксиво выговорил человек.

Филипп Филиппович покраснел, очки сверкнули.

– Кто это тут вам папаша? Что это зафамильярности? Чтобы я больше не слышал этого слова! Называть меня по имени иотчеству!

Дерзкое выражение загорелось в человеке.

– Да что вы всё… То не плевать. То не кури.Туда не ходи… Что уж это на самом деле? Чисто как в трамвае. Что вы мне жить недаёте?! И насчёт «папаши» – это вы напрасно. Разве я просил мне операциюделать? – человек возмущённо лаял. – Хорошенькое дело! Ухватили животную,исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения наоперацию не давал. А равно (человек завёл глаза к потолку как бы вспоминаянекую формулу), а равно и мои родные. Я иск, может, имею право предъявить.

Глаза Филиппа Филипповича сделались совершеннокруглыми, сигара вывалилась из рук. «Ну, тип», – пролетело у него в голове.

– Вы изволите быть недовольным, что васпревратили в человека? – Прищурившись спросил он. – Вы, может быть,предпочитаете снова бегать по помойкам? Мёрзнуть в подворотнях? Ну, если бы язнал…

– Да что вы всё попрекаете – помойка, помойка.Я свой кусок хлеба добывал. А если бы я у вас помер под ножом? Вы что на этовыразите, товарищ?

– Филипп Филиппович! – раздражённо воскликнулФилипп Филиппович, – я вам не товарищ! Это чудовищно! «Кошмар, кошмар», –подумалось ему.

– Уж, конечно, как же… – иронически заговорилчеловек и победоносно отставил ногу, – мы понимаем-с. Какие уж мы вам товарищи!Где уж. Мы в университетах не обучались, в квартирах по 15 комнат с ванными нежили. Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет своёправо…

Филипп Филиппович, бледнея, слушал рассуждениячеловека. Тот прервал речь и демонстративно направился к пепельнице сизжёванной папиросой в руке. Походка у него была развалистая. Он долго мялокурок в раковине с выражением, ясно говорящим: «На! На!». Затушив папиросу, онна ходу вдруг лязгнул зубами и сунул нос под мышку.

– Пальцами блох ловить! Пальцами! – яростнокрикнул Филипп Филиппович, – и я не понимаю – откуда вы их берёте?

– Да что уж, развожу я их, что ли? – обиделсячеловек, – видно, блохи меня любят, – тут он пальцами пошарил в подкладке подрукавом и выпустил в воздух клок рыжей лёгкой ваты.

Филипп Филиппович обратил взор к гирляндам напотолке и забарабанил пальцами по столу. Человек, казнив блоху, отошёл и сел настул. Руки он при этом, опустив кисти, развесил вдоль лацканов пиджака. Глазаего скосились к шашкам паркета. Он созерцал свои башмаки и это доставляло емубольшое удовольствие. Филипп Филиппович посмотрел туда, где сияли резкие бликина тупых носках, глаза прижмурил и заговорил:

– Какое дело ещё вы мне хотели сообщить?

– Да что ж дело! Дело простое. Документ,Филипп Филиппович, мне надо.

Филиппа Филипповича несколько передёрнуло.

– Хм… Чёрт! Документ! Действительно… Кхм… А,может быть, это как-нибудь можно… – Голос его звучал неуверенно и тоскливо.

– Помилуйте, – уверенно ответил человек, – какже так без документа? Это уж – извиняюсь. Сами знаете, человеку без документовстрого воспрещается существовать. Во-первых, домком…

– Причём тут домком?

– Как это при чём? Встречают, спрашивают –когда ж ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься?

– Ах, ты, господи, – уныло воскликнул Филипп Филиппович,– встречаются, спрашивают… Воображаю, что вы им говорите. Ведь я же вамзапрещал шляться по лестницам.

– Что я, каторжный? – удивился человек, исознание его правоты загорелось у него даже в рубине. – Как это так «шляться»?!Довольно обидны ваши слова. Я хожу, как все люди.

При этом он посучил лакированными ногами попаркету.

Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли всторону. «Надо всё-таки сдерживать себя», – подумал он. Подойдя к буфету, онодним духом выпил стакан воды.

– Отлично-с, – поспокойнее заговорил он, –дело не в словах. Итак, что говорит этот ваш прелестный домком?

– Что ж ему говорить… Да вы напрасно егопрелестным ругаете. Он интересы защищает.

– Чьи интересы, позвольте осведомиться?

– Известно чьи – трудового элемента.

Филипп Филиппович выкатил глаза.

– Почему же вы – труженик?

– Да уж известно – не нэпман.

– Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитахвашего революционного интереса?

– Известно что – прописать меня. Они говорят –где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанный в Москве. Это – раз. Асамое главное учётная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же – союз,биржа…

– Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этойскатерти или по своему паспорту? Ведь нужно всё-таки считаться с положением. Незабывайте, что вы… э… гм… Вы ведь, так сказать, – неожиданно явившеесясущество, лабораторное. – Филипп Филиппович говорил всё менее уверенно.

Человек победоносно молчал.

– Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно,чтобы вас прописать и вообще устроить всё по плану этого вашего домкома? Ведь увас же нет ни имени, ни фамилии.

– Это вы несправедливо. Имя я себе совершенноспокойно могу избрать. Пропечатал в газете и шабаш.

– Как же вам угодно именоваться?

Человек поправил галстук и ответил:

– Полиграф Полиграфович.

– Не валяйте дурака, – хмуро отозвался ФилиппФилиппович, – я с вами серьёзно говорю.

Язвительная усмешка искривила усишки человека.

– Что-то не пойму я, – заговорил он весело иосмысленно. – Мне по матушке нельзя. Плевать – нельзя. А от вас только и слышу:«дурак, дурак». Видно только профессорам разрешается ругаться в ресефесере.