перемен в отношениях между пролетарской властью и религией. Эти призрачные чаяния стали опасным соблазном для молодого нижегородского викария, когда в июле 1922 года он подписал письмо епархиального духовенства о признании обновленческого руководства. И хотя подписал с разумными оговорками (которые, конечно, опустили, пропечатав одну только подпись), но тут же увидел, что обманут и всего лишь использован врагами Церкви. Режим требовал идолопоклонства от всех, кто попал в его тенеты, кто только соприкасался с ним, всячески — хитростью и угрозами — втягивая в отступничество. По — человечески понятные идеи возможных компромиссов с Системой были обманом и самообманом в то время, когда от верующих и пастырей требовался поиск новых путей доброделания и верности Христу в условиях беспощадной диктатуры.

Положение молодого викария осложнялось конфликтом с его непосредственным начальником, архиепископом Нижегородским Евдокимом (Мещерским). Евдоким, вместе с двумя другими высокопоставленными священнослужителями, в июне 1922 года стал первым православным епископом, перешедшим на сторону красноцерковников (а вскоре и номинально их возглавил). Для подобного шага он давно созрел, ибо своей главной целью ставил комфортное существование. Еще в канун революции, будучи главой североамериканской епархии Русской Православной Церкви, он прославился скандальным поведением: завел любовницу, растратил церковное имущество. Однако был прощен на Соборе 1917–1918 годов и в самый тяжелый и ответственный момент назначен патриархом Тихоном руководителем важнейшей кафедры в центре России. Годом раньше Варнава имел острое столкновение со своим архипастырем, чье аморальное поведение вынужден был обличить; однако по — прежнему архиепископ являлся его законным, каноническим, начальством, которому по совести должно оказывать послушание. История старая, как мир, когда в очередной раз верующий, в желании служить Христу, сталкивается не с разбойником или открытыми гонителями, а с маститым церковным администратором, облаченным правом руководить паствой.

Уже позже Варнава объяснял появление своей подписи следствием неправильно понимаемого послушания, молодежного разума. «Я не видел, — писал он, — что настали времена первохристианские…»

Понимание пришло позже, а тогда — летом 1922 года — в нем созрела решимость уйти от щупальцев вездесущей Системы, дотянувшейся до души и сквозь ограду видимой Церкви. Дорога к желанной свободе лежала… через сумасшествие, точнее через его искусное изображение, своего рода розыгрыш. Первого ноября епископ Варнава превратился в классического дурачка. В этот день (связанный с памятью Иоанна Кронштадтского) он вышел к изумленным посетителям без бороды, с волосами, остриженными лестницей, с широко распахнутыми глазами, в расстегнутом пальто, из — под которого виднелась подрезанная выше колен ряса. В таком виде направился через весь город на Тихоновскую улицу в помещение Епархиального совета. «Здесь владыка, — со злорадством описывала городская газета, — начал настаивать на выдаче ему мандата на проезд в Астрахань, откуда он по новому пути направится с докладом в Небесный Иерусалим — к богу. Как ни старались члены совета доказать несуразность его заявления, Варнава стоял на своем:

Билет до Астрахани, а там по новому небесному пути к богу…»

В тот же день епископа поместили в психиатрическую больницу, откуда через несколько суток выписали на поруки паствы с неутешительным диагнозом — «хроническое душевное расстройство в форме параноического слабоумия».

Местная печать смаковала подробности, подчеркивая, что сумасшествие Варнавы явилось неизбежной расплатой за «религиозный фанатизм». Правда, те же атеистические газеты невольно отразили и противоположную точку зрения на происшедшее. «Не с ума епископ сошел, — доказывала рабкору одна из православных “бабушек”, — а самим господом богом обласкан, в святой град Иерусалим отозван! Туда вот и поехал». Пониманию народа оказался доступен сокровенный смысл происшедшего, промыслительно скрытый и от могущественных органов, и от церковного начальства, и от газетчиков.

Позорище, устроенное епископом на улицах города, свидетельствовало не о его ненормальности, а о тяжком кресте юродства, взятом им на себя. В тысячелетней истории русской святости юродству принадлежит особое место. Этот вид подвижничества, благодаря добровольному самоуничижению и отказу от социального положения, неожиданным образом освобождал человека от тисков невыносимой реальности, от необходимости жить по лжи. Юродивые, балансируя на грани позора и шутовства, жизни и смерти, избавлялись от компромисса с жестокими законами мира.

Через двести лет после царствования Петра Первого власть вновь разорвала с национальными традициями. Творцы нового порядка предназначали верующим роль жертв или отступников, но в светлом завтра для них не было места. Пушкинский Евгений, бедный житель призрачной столицы, в отчаянии бежал от Медного всадника навстречу гибели; служитель Христа Варнава уходил от возрождавшегося крепостного строя, от обезумевшей цивилизации, веря, что во мраке исторического обвала не заглохнет христианская надежда.

Уходя на волю от вездесущей Системы, Варнава в дальнейшем мог сохранять свободу лишь в затворе: занимаясь молитвой и творчеством. Убежище епископу предоставил художник Рафаил Карелин, сын европейски известного фотографа (чье знакомство с Горьким послужило своего рода охранной грамотой для его потомков). Рафаил Андреевич (1885–1942), человек тонкой культуры, сторонник чистого искусства (жил в художественной обстановке отцовского дома, среди коллекций старинной одежды и предметов народного быта) в предреволюционные годы, остро чувствуя шаткость и недостаточность идейных устоев российской интеллигенции, погрузился в занятия оккультизмом, пережил острый духовный кризис и с помощью епископа Варнавы вернулся в Православие. В его доме на Большой Печерке «сумасшедший» священнослужитель пишет свою главную книгу — «Основы искусства святости. Опыт изложения православной аскетики», фундаментальный труд, изучающий практику и методологию восточно-христианского подвижничества.

Аскетика — дисциплина, исследующая приемы, с помощью которых человеческая воля укрепляется в доброделании, своего рода наука, изучающая поведение человека, законы, определяющие поступки, их направленность к свету или тьме. Под углом аскетического опыта автор рассматривает устои современной цивилизации, жизнь ее вождей и наставников, определяя стремительное и опасное нарастание в культуре нового времени моральной безответственности и всеядности. Об искусстве быть свободным рассказывает эта книга, о том, как сохранять свободу в условиях земного странствия, в тяжких путах мирских обстоятельств и катаклизмов, средь рабства и насилия.

Скажем и об опыте построения им свободной жизни, о его педагогической деятельности.

Еще в бытность преподавателем Нижегородской семинарии иеромонах Варнава сумел мягкостью, доверительностью обращения наладить добрые отношения с учащимися, пользовался среди них популярностью. В 1919 году в Нижнем Новгороде образовался православный христианский кружок, куда входило около двухсот юношей и девушек. Из-за давления властей просуществовал он недолго, а перед закрытием часть его участников ушла под окормление епископа Варнавы. Так пришла к нему шестнадцатилетняя Вера Ловзанская, которая впоследствии помогла своему наставнику выжить в этом мире, хранила его рукописи. Разными путями собирались вокруг епископа дети «бывших» людей, обреченные на изгойство. Семнадцатилетний Коля Давыдов, обуреваемый тоской, посещает Макарьевский монастырь, где впервые видит владыку (сам юноша вместе с матерью и сестрой бежал