почему-то именно для нее, веселой и пьяной, тоже смотрящей куда-то в несуществующие дали, и от этого мороз по коже и звенящая внутри пустота.

Как-то в Москве он был на станции Маяковской. Группа туристов затормозила прямо в метро, и какой-то француз на картавом, неловком русском читал отрывки из «Летающего пролетария». Почему именно это он выбрал? Почему именно те строки? Юра этого не смог бы узнать, даже если бы захотел. Но он и не хотел, конечно.

У него в голове звенело, захватывая и выжигая все остальные мысли, голосом мертвого, мертвого, мертвого Саши Тарасова, как будто тот заливался хохотом и беззаботно предсказывал:

Десятилетие

страницы

всех газетин

смерть начиняла -

увечья,

горе…

Но вздором

покажутся

бойни эти

в ужасе

грядущих фантасмагорий…

Существуй ад, как по Данте, на самом деле, на его, Юры, личном, персональном кругу Тарасов был бы всегда жив, всегда весел, немного пьян. Просоленный морем, непоколебимый, верящий в какие-то свои идеалы – и беззаботно это свое расплескивавший в мире вокруг. Громкий Тарасов, который стоял по плечи в ночной черной воде и читал Маяковского. Но вздором покажутся бойни эти…

«Вечноживой Тарасов – вот уж напасть всех напастей!» – хохотнул Юра про себя, но даже внутренний голос его дрожал. В ужасе грядущих фантасмагорий…

Ксюша прильнула к его плечу особенно мягко и прекратила лепетать. Кажется, заснула. Бедная девочка устала за длинный вечер, но держалась молодцом, и это, кажется, забрало ее последние силы.

– Скоро мы будем дома, – пробормотал Юрий, – мама Оксана сделала уже, наверное, свой маникюр, и пюрешка приготовилась, поэтому можно будет провести самый хороший и самый нормальный домашний вечер. Как всегда. Но ты, малая, надеюсь, просто отлично поспишь.

Оксане нравилось, когда муж нянчится с дочкой. Еще Оксане нравились женские посиделки, и домашняя кухня, и сидеть перед телеком, обнявшись – телек был новый, большой, Юркина особая гордость. Оксане правда все это нравилось, и более милую жену нельзя было и желать. Юркина особая особая, нежная гордость.

Оксана не могла вспомнить, чтобы она была когда-нибудь в летних пионерских лагерях – но все равно с Юркой не спорила о его сумрачных воспоминаниях насчет их знакомства. Это был ее принцип, и споры вообще никогда не приводили ни к чему хорошему. То ли дело ласковое, почти кошачье мурчание на ушко, а?

Но до дома нужно было еще ехать на машине и подниматься в подъезд, душный и темный, пахнущий – в лучшем случае – дешевой влажной бумагой из почтовых ящиков. Но здесь, в парке, пахло свежестью и мокрой травой, водорослями, дневными сладостями и легкими деньгами для аттракционщиков. (Юрий не то чтобы был против, просто трезво смотрел на вещи, то и дело поправляя очки).

А еще – он готов был поклясться, что слышит, как играет побудку горнист. И хотя он знал, точно знал, что в лагере сейчас мертвая тишина, звук горна ввинчивался в его голову с неотвратимостью красных галстуков, вечерних свечек и отрядной кричалки. Мозг упорно сопротивлялся, бросал все последние силы – и неизбежно проиграл, сдавшись под напором звонкой мелодии подъема в пионерском лагере на берегу Черного моря.

Крохотная девочка на плече оказалась его якорем в объективной реальности. Пока Юрий дошел до машины, он страшно устал – и потому даже не возмутился, не гаркнул злым шепотом, когда увидел тень, прислонившуюся к капоту его автомобиля. Только вздохнул.

– Добрый вечер… – утомленно. – Вам чего?

Это был пацан, совсем мальчишка. На вид вроде был лет четырнадцать, но держался он как взрослый, и поэтому, наверное, ему не меньше шестнадцати. «Может, семнадцать,» – рассудил мысленно Юрий, как можно тише открывая заднюю дверь и укладывая дочку на сиденье. Дверь так же тихонько закрылась, и только после этого мужчина по-настоящему обратил внимание на незнакомца.

Тот как-то кривенько, но беззлобно улыбался.

– Есть покурить? – спросил вдруг воровато, и Юрий уже понял, что пришел тот вовсе не за сигаретой.

Ему пришлось разочаровать парнишку и покачать головой. Это было искренне.

– Жаль, – непередаваемый холод в голосе и та же неровная улыбка. – А вы… – он явно терялся, хотя не привык теряться. Выглядел при этом жалко. – А вы рассказываете ей сказки или истории про свое детство?

Юрий нахмурился, примерившись, как бы половчее согнать этого странного парня. Это не слишком-то нормально: появляться вот так посреди ночи, рассиживать на чужих автомобилях, выпрашивать покурить и справляться о делах его дочки. Вообще ни капли нормальности.

– Слушай, ты же вроде не дурак… – начал мужчина не спеша.

Еще до конца фразы его собеседник отскочил в сторону, поднял руки в извиняющем жесте и стал отступать спиной вперед в темноту. А потом вдруг хрипло, каким-то чужим, не детским голосом заговорил, едва не переламываясь от собственных слов, и жадно вдыхая на каждом знаке препинания и иногда попросту между слов:

– Я… я тогда был мелкий и тупой. Остальные тоже, но кто-то был просто ослепительно хорош в своей юношеской дури. Сашка, например. Он-то был лучшим. А теперь умер.

Юрий понимал одно слово из четырех, и на знакомом имени, так странно, так чудно резонирующем с его мыслями, только больше нахмурился. Паренек ему совсем разонравился. Сашка?..

– Вот как?.. – сорвалось само с его губ.

Незнакомец понял все по-своему. Энергично, почти в истерике закивал:

– Ему тем летом, ну, тем самым летом, было четырнадцать, а не тринадцать, как всем нашим. В поезде исполнилось пятнадцать, – он сжал кулаки, но не изменился в лице. – Так что Афганистан. Восемьдесят восьмой год.

Юрий не хотел его слушать и понимать. Но тоже слушал песни во дворе, и знал то, что знал каждый мальчишка, родившийся в семидесятые.

– Восемьдесят восьмой. Это же…

Набатом цифра забилась у него в груди.

И воздух

гремит

в давнишнем марше…

– Он месяца не дождался последнего боя. Теперь он сам – последний бой…

Паренек развернулся и ушел, словно чужой, не обращая больше внимания ни на растерзанного и раскуроченного изнутри Юрия, потерявшегося в настоящих воспоминаниях и настоящем, ни на его спящую на заднем сидении дочку. Просто молча ушел, вроде бы в сторону автомобильной дороги.

Но Юрию было теперь на него плевать – интересовало что-то горькое у себя под ребрами.

Он стоял так черт знает сколько времени, стоял и просто смотрел в черные ветки деревьев и парк в отдалении, кажется, никогда не засыпающий, несмотря на указанные черным по белому часы работы. Что происходило в его голове – загадка. Но он потом тряхнул ей, словно отгоняя диковинные мысли, повел