Я разумный человек. Я хочу умереть на своей стройке, а не посреди облупленных декораций. Я разумный человек, и как разумный человек принимаю разумное решение о вводе моратория на ложь. Да, я разумный человек. Стою, молчу, глаза вниз, я разумный человек, я молчу. Жду. Может быть, Вера сейчас скажет что-нибудь. Может быть, она скажет что-нибудь кроме, возьми продукты. Может быть, она скажет что-нибудь волшебное, и это отменит мое понимание происходящего. Это отзовет почтового голубя, тогда я сяду, начну завтракать, съем все, что она принесла. Буду завтракать и слушать. Может быть, ее слова превратятся в музыку. Только пусть скажет. Пусть. Пусть скажет. Да скажи. Говори. Напиши на бумаге. Покажи знаками. Скажи. Скажи. Что не прошло мимо. Что не зря. Что это не галлюцинация. Что это не край. Скажи. Пожалуйста. Говори. Говори. Но Вера не скажет. Со всей нежностью к почтовому голубю, застрявшему в проводах, наступая на горло желудку и будущему, я отнесу чертов пакет с продуктами на лестничную площадку к лифту. Вера прошипит, он там и останется. Встанет, уйдет, а я захлопну за ней дверь и начну танцевать от счастья. Да, как разумный человек я буду танцевать в первом часу ночи под пистолеты и розы. Потому что все разумные люди хотят быть свободными. Абсолютно все.

Через пятнадцать минут я выйду к лифту, чтобы забрать пакет, если Вера его оставила. Но разумный человек внутри меня подсказывал, нет, не оставила. Действительно, не оставила. Как разумный человек Вера забрала все, что привезла. Еще пятнадцать минут я как разумный человек буду безумно смеяться над ее рациональностью. Это такая чума, но без пира. Наверное, я совсем ничего не понимаю в благотворительности. Нет, это понять невозможно. Я сделала бы все что угодно, лишь бы уладить конфликт, лишь бы сгладить. Иначе зачем мне тот, к кому я приехала. Если меня не интересует его мнение о моей помощи, зачем я ему помогаю. И уж определенно, я не стала бы забирать пакет. Это моя к тебе любовь, делай с ней что хочешь, твое право. Оставь себе, распотроши при мне, плюнь мне в лицо, брось в меня куском колбасы. Заставь меня порвать денежные купюры, пусть твоя крыса почувствует себя человеком после куска сыра Brie de Coulomiers. Это моя к тебе любовь. Она не прекращается. Только для тебя, ни для кого больше. Если не возьмешь ты, достанется соседям или тараканам, но это уже твое. Твое. Для тебя. Распорядись, как считаешь нужным. Отнять у себя можешь ты, кто угодно еще, но не я. Ты изменила меня навсегда. Ты меня тоже. Я знаю, кто ты, я принимаю тебя такой. И я тоже.

А пакета нет. Нет его, хоть волком вой. Нет пакета. Его уже никогда не будет. Не для меня он. Не от Веры мне. Не «делай что хочешь», но «делай то, что я считаю нужным». От унижения к унижению. Упав так, что после падения плоть нельзя назвать телом. Действуя по принципу, больше нечего терять. До следующего унижения. Сколько нас таких, сколько. Неблагодарных и тупых, неразумных нас, сколько. Вера не друг никому. Не мать своим детям. Не наседка. Не любовница. Не карьеристка. Не жена. Не огонь. Не спички. Не вода. Не земля. Не проститутка. Не блядь. Не свободна. Не занята. Не луна. Не солнце. Не русалка. Не фея. Не женщина. Не мужчина. Не девочка. Вера бывает такой или другой. Она забыла, когда была собой, а я не знаю, была ли она собой когда-нибудь. В том, что она попеременно всякая, нет редкого очарования. Зато есть редкое искушение. Как много всего, как все интересно. Да, как все интересно. Когда до меня, наконец, дошло, в чем состоит отличие калейдоскопа от подзорной трубы, я купила себе пионерский горн. Он почти нефункционален в плане извлечения звуков. Зато блестит.

Мачеха не пустила меня в квартиру, строго сказав, отправляйся туда, откуда пришла. Я опоздала домой к десяти часам вечера. Поверить не могла, что отец не впустит меня. Стояла под дверью и ждала. Но отец не впустил. Мне было пятнадцать лет. К семнадцати годам я стала крепче и выше. Мачеха стала шире. Она по-прежнему ненавидела меня, но я уже перестала искать причины ее антипатии. Мне было безразлично, почему она ведет себя так, а не иначе. Поэтому, когда она очередной раз подошла ко мне со словами, хоть бы ты что-то полезное в доме сделала, я не раздумывала над ответом. Сделала полезное в доме, просто разбила ей лицо. С одиннадцати лет это было моей мечтой. Я разбила ей лицо и спокойно наблюдала за тем, как она решает для себя вопрос, ответить мне тем же или нет. Конечно, будучи сказочно злой мачехой, она попыталась. Только я больше не была беспомощным ребенком. Я била ее до тех пор, пока она не позвала на помощь отца. Отец разнял нас и указал мне на дверь. Мачеха выбрасывала за дверь мои вещи вместе с вешалками, а я спокойно собирала их, испытывая чувство глубокого удовлетворения.

Ни дом отца, ни до матери, ни дом бабуси не могли называться моими домами. Формально я жила в них, но разве что формально. Мне никогда не принадлежало то, что было моим по праву. Со мной никогда не были те, кто обязан был со мной быть. Обязан, потому что меня ведь зачем-то рожали, меня ведь как-то ждали, меня ведь раньше любили. Мы связаны узами родства. На мне родовое клеймо, и я не другого вида. Казалось, между одиннадцатью и восемнадцатью годами вообще ничего не происходило. Вот я ребенок, игрушки, воздушные шарики, пирожные, и в одночасье именно у меня появились обязанности, это изуверское «что-то полезное в доме сделать». Как так, почему вдруг. Будто сам факт моего существования не повод для радости. Будто как-то совсем не радостно нам, стаду коров, знать, что все коровы пока живы, и никто не отправлен на бойню. Меня не покидало ощущение необходимости заслужить право быть ребенком, заслужить право иметь семью, заслужить право жить там, где я хочу, и так, как я хочу.

Родственники отца назойливо жужжали о том, что из-за меня отец портит отношения с молодой женой, потому что ну ничего полезного в доме я не делаю, а есть ем. И не только ем, я еще пью, я еще сплю, и позволяю себе в этих комфортных условиях говорить мачехе гадости. Мало мне. Всего мало и всегда. Я смотрела на родственников, на этих скромных тружеников, годами слушала одно и то же и не возражала. Пока они жужжали, я приносила и уносила ведра матери, справлялась с ее и своей жизнью. Оставалась у отца на выходные, чтобы отдохнуть от матери, и два дня тщательно гладила пеленки брата. Часами гладила горы пеленок, ползунков и распашонок, с обеих сторон, идеально. Под их жужжание я перекочевала к отцу, чтобы ночами вставать, когда брат просыпается. Подогревать бутылочки со смесью, кормить его, менять пеленки, проваливаться в сон до семи утра и ехать в школу. Под их ненормальное жужжание у мачехи бесконечно пропадали кошельки и деньги, деньги пропадали у отца, а я была причиной пропажи. Я не крала деньги и не срывала с мачехи украшения раз в неделю, стабильно, на протяжении нескольких лет. Но кто-то должен быть виноват в том, что деньги пропадают. Под их истерическое жужжание я выросла и оглохла. Я охрипла от постоянного молчания. Мне не хотелось ничего никому доказывать. Мне хотелось, чтобы все эти люди чудесным образом исчезли из моей жизни. Без исключения. Абсолютно все.

Я уезжала в монастырь, еще не совсем понимая, что приобретаю, зато, четко понимая, от чего избавляюсь. На перроне стояли мои родственники, такой паноптикум, парад тружеников. На кого ни посмотришь, тянет бежать. Они держали в руках носовые платки, часто сморкались и пребывали в недоумении, как так, почему вдруг. Как так, почему вдруг. Ребята, я шесть лет не задавала вам этот вопрос, и теперь не хочу его слышать от вас. Родственники провожали меня как на войну, а я смотрела на них из вагона и думала, Господи, помоги. Не хочу возвращаться. Мне нечего здесь больше делать, нечего и не с кем. Вы шесть лет жили так, будто меня не существует. Вы считали возможным переселять меня, кантовать, выбирать, какой из вариантов вам удобней. Вы ни разу не спросили меня о том, что нужно мне. С вашим усердием и трудолюбием вам не осилить, как так, почему вдруг. Ну не написано еще для вас руководство под названием «роль перфоратора в построении диатонической гаммы».