трепетом в животе, я отвечаю на его вопрос: — Ну, полагаю, мне не помешает совет.

— Совет? — Глаза Данте искрятся весельем, — Что ж, позволь дать тебе один совет. Всегда выбирай цвет, который нравится тебе, а не трендовый. Если, конечно, ты не фанат зеленого авокадо и горчично-желтого из 70-х.

Я смеюсь.

— Что, ты думаешь, я не буду хорошо выглядеть в окружении горчично-желтого?

Его улыбка становится шире, делая его лицо еще более великолепным, чем я могла предположить.

— Ты будешь хорошо смотреться в окружении чего угодно.

Лесть — это не то, к чему я привыкла. Сердце замирает, и я качаю головой, пытаясь избавиться от этого чувства.

— Не думаю, что священник должен говорить женщине такие вещи.

— Почему? — Данте отвечает, не отрывая от меня взгляда. Веселая нотка в его тоне исчезла, сменившись чем-то более мрачным. Я чувствую, как учащается сердцебиение, а в животе нарастает трепет. — Священник не может делать комплименты женщинам?

— Не женщине, которую он ублажал прошлой ночью посреди церкви, — шепчу я.

Его глаза темнеют, и он подходит ближе, нависая надо мной.

— Осторожно, Мэдисон. Мы же не хотим, чтобы тебя кто-нибудь подслушал, правда?

Я вздрагиваю, когда его голос приобретает угрожающие нотки.

Едва слышно шепча, я отвечаю: — Прости, я не думала…

Он обрывает меня, подходя ближе, его глаза не отрываются от моих.

— Ты слишком много думаешь, — заявляет он, его голос едва превышает шепот. — Иногда лучше чувствовать.

Его пристальный взгляд и напряженная атмосфера между нами бьют током. Я тяжело сглатываю, стараясь не думать о том, как сильно я его хочу.

— Прошлой ночью я хотела, чтобы ты заставил меня почувствовать, но ты отказался.

Его челюсть сжимается.

— Потому что это было не то место и не то время, маленькая лань. — Он придвигается ближе, так что между нами остается едва ли дюйм. — Не волнуйся. Я намерен сделать тебя своей, когда придет время.

Я качаю головой.

— Тебе запрещено быть с женщиной.

Его губы подергиваются, словно он раздумывает, смеяться ему или хмуриться.

— Да, — признает он, и я вижу борьбу в его глазах. — Но я не скажу, если ты не скажешь.

У меня дыхание перехватывает в горле.

— Я не скажу, — обещаю я, и мой голос дрожит.

Губы Данте кривятся в улыбке, и он наклоняется ближе, его дыхание согревает мою щеку.

— Хорошо, — пробормотал он.

Его рука тянется вверх, и пальцы нежно заправляют распущенный локон за ухо. Его прикосновение заставляет мое сердце трепетать в груди.

Я оглядываюсь по сторонам, с болью осознавая, что мы находимся в общественном месте, но в магазине довольно пусто.

— Я намерен заставить тебя почувствовать, маленькая лань, — дышит он, наклоняясь близко к моему уху. — По-настоящему почувствовать. И как только я это сделаю, пути назад уже не будет.

Его слова вызывают трепет возбуждения в моем животе. Запрещено это или нет, но я знаю, что играю с огнем. Но с Данте я не могу не хотеть обжечься.

Его взгляд не отрывается от меня.

— Не хочешь поужинать у меня сегодня вечером?

Я моргаю.

— А священникам разрешается приглашать женщин к себе домой на ужин? — поддразниваю я, пытаясь разрядить повисшее в воздухе напряжение.

— Думаю, я давно уже не делаю того, что мне разрешено, не так ли, лань?

Он придвигается ближе, тепло его тела согревает меня сквозь одежду. Мне хочется поцеловать его, прикоснуться к нему, но я воздерживаюсь. — Священникам, конечно же, не разрешается ужинать со своими прихожанами в святилище церкви, и все же я сделал это дважды, не так ли?

Я знаю, что означал бы этот ужин. Данте не хотел переступать черту в церкви и лишать меня девственности, но ужин приведет к сексу. И это то, чего я хочу. Я знаю, что это рискованно и игра с огнем, но разве мы уже не прыгнули в ад?

— Хорошо, — говорю я, мой голос едва превышает шепот. — Мне бы этого хотелось.

Его глаза загораются, и на мгновение вся тьма, которая обычно клубится в его взгляде, исчезает. Мы идем по опасному пути, но этот путь мы выбираем добровольно.

10

Данте

Моя милая маленькая лань даже не представляет, на что она согласилась.

Она согласилась на ужин с мужчиной, настолько одержимым ею, что он пробрался к ней домой и мастурбировал в ее гребаном шкафу. Я извращенец. Для меня не существует границ. И я хочу развратить Мэдисон. Сломать ее, согнуть и собрать заново, только по-другому.

Ее свет — как магнит для моей тьмы. Тьмы, от которой я пытался убежать, которую пытался зарыть поглубже.

Она нервно теребит рукав своей рубашки.

— Как у тебя дела? — спрашивает она.

Я ухмыляюсь.

— С самого утра? Отлично.

Мне нравится видеть, как она чувствует себя неловко в моем присутствии. Священническая сторона во мне полностью уничтожена. Я хочу управлять ее страхом и желанием так, как не думал уже четыре года.

— Ты кажешься немного другим, — замечает она.

Немного — это преуменьшение.

— Может, потому что я сейчас не в костюме священника?

Она невинно покусывает нижнюю губу, но это делает меня тверже гранита. Будет просто чудом, если мы продержимся до конца ужина, и я не съем ее первым.

Она пытается разрядить обстановку, ее голос дрожит: — Какой твой любимый цвет?

Я пристально смотрю на нее. Это простой вопрос, но я уже сто лет не думал о себе в таких безобидных выражениях.

— Черный, — отвечаю я, понизив голос.

Ее брови поднимаются, но она ничего не комментирует.

— А у тебя?

Она краснеет, и я вижу, как она тяжело сглатывает: — Розовый.

Контраст между нами не может быть более разительным. Ее ответ показывает, что она — сказочная принцесса, а я — монстр, который только и ждет, чтобы полакомиться ею.

Я киваю в ответ, и мы ненадолго замолкаем.

— Боюсь, я не очень хорошо готовлю, поэтому я заказал еду на вынос из закусочной.

Я киваю в сторону маленького обеденного стола.

— Прекрасно. Это из твоей закусочной? — спрашивает она.

Я киваю.

— Привилегии владельца.

— Верно, я хотела спросить, как ты владеешь столькими предприятиями в Фордхерсте?

Сложный вопрос для ответа. Потому что я плохой человек, который делал плохие вещи, а потом украл хренову тучу денег у мафиози, на которого работал, и свалил. Я не могу рассказать ей ничего из этого. Никто не знает о моем прошлом, и так оно и останется.

— Наследство, — отвечаю я коротко. Легкость, с которой эта ложь вырывается наружу, настораживает.