которому по работе часто приходилось проходить мимо, всякий раз грозился пристрелить эту свирепую зверюгу. У сестер эти угрозы вызывали лишь довольную улыбку — чем плохо в такой глуши иметь в охранниках зверюгу, нагоняющую нa всeх страх.

У него была кличка Райдан. Сестра, которая принесла щенка в монастырь, хотела назвать его Цезарем, и все были не против, потому что и щенком он держал себя с гордым достоинством, ничуть ни меньшим, чем у полководца во главе триумфальной колоны, входящей в Рим после эпохальной победы. Но вмешалась игуменья, заявившая, что не дело монастырскому псу зваться именем язычника, да к тому же гонителя христиан. Игуменья и нарекла его Райданом, в память о собаке, которая у нее была в детстве (только тут мы осознали, что и она, оказывается, была когда-то девочкой, игравшей с собаками, а не родилась, как нам казалось раньше, в черном одеянии, со строгим неулыбчивым лицом).

Все окрестные склоны Рудника оглашались лаем таких же шарпланинaцев. Стоило выйти из монастыря и направиться под гору, как со всех сторон на тебя обрушивался лай Райдановых собратьев, вырывавшийся вместе с пеной из пасти настоящих хищников. А на самом подходе к селу, из-за мельницы, доносился рык самой лютой собачищи на свете. Так как все шарпланинацы по эту сторону Рудника весьма на нее смахивали, было ясно, что это их прародительница (мамаша и впрямь была свирепа).

Щенок был очень крупным даже для шарпланинаца, потому-то его и отдали сестрам охранять монастырь, стоящий особняком в глухих горных лесах. Из него целенаправленно растили зверя, никому не позволяя подходить к нему и гладить. Освобождаясь ночью от оков, Райдан становился безраздельным властелином окрестных лесов (волки в этих местах объявлялись редко). Горы были его домом, который он знал и охранял от незваных гостей. Немая Люба приносила ему вечером из монастырской кухни остатки скромной монашеской трапезы, в основном размоченный в воде хлеб. Может быть и в этом была одна из причин его свирепости — угораздило хищника попасть к вегетарианкам-монахиням. Рассказывали, что однажды ночью, еще совсем щенком, он наткнулся в лесу на отару и, так как силенок задрать овцу не хватало, словно вампир высасывал у них кровь.

В отличие от остальных, я никогда не делала попыток подружиться с ним и старалась не ходить по тропинке вгору, к сараям, где его днем держали на цепи. Мне не доставляло удовольствия, проходя мимо, лицезреть эту глыбу напряженных мышц, стоящую дыбом шерсть и оскаленные клыки, не говоря уже об оглушительных дeцибелах. Его лай не смолкал, пока я не скрывалась за поворотом. Все как положено, — ему лаять и охранять монастырь, у меня же свои заботы. Я не испытывала глупой потребности, характерной для многих, выросших на асфальте, — приручить хищника, превратить в комнатную собачонку того, кто рожден для жизни среди дикой природы, поединков с волками и кто знает, какой еще суровой доли, но никак не для участи домашнего любимца, нежащегося на теплом коврике. Когда была моя очередь дежурить по кухне, я относила ему мясные объедки, но бросала их с безопасного расстояния, наблюдая, как он перегрызает мосла словно зубочистки, не забывая одним глазом следить, чтобы я не нарушала дистанцию. Вызывала уважение его неподкупность — он съедал все, что ему давали, но ни разу при этом не завилял хвостом и никого из кормивших не обделял своим лаем, если они шли по «его» дороге.

Прошло пару месяцев, буковый лес вокруг монастыря стал покрываться багрянцем. (Не знаю, горные разработки дали имя этим горам, или игра пламени осенних листьев*). Немая послушница Люба всякий раз вечером заходила к нам в трапезную предупредить, что идет спускать Райдана. Это означало, — пора расходиться. Спали мы на монастырском постоялом дворе, в который вела лестница с внешней стороны стены, так что от ворот до ночлега надо было преодолеть метров двадцать опасной зоны, в которой хозяйничал спущенный с цепи Райдан. Каждый раз при появлении Любы кто-нибудь из нас недовольно ворчал, — вечером за огромным столом старой трапезной, освещаемой свечами, было так уютно, под потрескивание дров в очаге, рисовать, писать, читать — словом, занимать себя чем-нибудь или просто болтать, прихлебывая густое церковное вино.

В тот вечер я была поглощена грандиозным замыслом, который воплощала в смешанной технике. С помощью акварели, кофейной гущи, сухой пастели, темперы, виноградин, туши и всего, что оказалось под рукой, пыталась передать на бумаге «истому полдня на лесной поляне». И вот когда мне показалось, что на ослепительно белом фоне стали проступать очертания прячущегося в тени Пана, разомлевшего от солнца и игры на свирели, нечто в духе «полуденного отдыха фавна», в трапезную вошла Люба, неся за собой запах хлева и прохладу горной ночи.

Мы все любили Любу и ее «язык». Будучи от рождения лишена возможности говорить, она все свое тело превратила в речевой аппарат. Как послушница Люба годами выполняла в монастыре самую тяжелую работу, но никто никогда не видел ее без робкой улыбки в уголках рта или в глазах. Пожалуй, именно глазами она охотнее всего говорила и даже заразительно смеялась. Благодаря врожденному, и в силу обстоятельств отточeнному до совершенства дару пантомимы, Люба могла несколькими жестами «изобразить» любого из нас, и мы от души смеялись над ее добродушными шаржами. Ее общение с животными — отдельный разговор. Складывалось впечатление, что с коровами и овцами ей легче достигать понимания, нежели с людьми. Так как словами она не могла понукать их, ей приходилось делать это жестами, а чаще всего прикосновением к морде сообщать, что ей нужно. Люба никогда не погоняла овец, они сами как заколдованные следовали за ней. Стоило ей дотронуться до ноздрей коровы, впряженной в ярмо, как та сразу понимала, что от нее требуется: остановиться, повернуть вспять или в какую сторону свернуть. Любе нравилось, что мы много и охотно смеемся, и она устраивала для нас целые представления, повествующие о ее злоключениях в монастыре или в деревне, от которых мы смеялись до судорог.

Так вот, в тот вечер мне никак не хотелось идти спать. Казалось, если не сегодня, я не закончу мой рисунок никогда. Работалось на одном дыхании, если его не хватит сейчас, потом ничего не получится. Я заявила Любе, что остаюсь, нельзя же в конце концов зависеть от какой-то собаки. «Как только ты спустишь Райдана, — сказала я ей, — он наверняка умчится шнырять по горам, а не станет поджидать подвыпившую реставраторшу у ворот, на которые насмотрелся за целый день. Наверняка ему это