– Не «чего», а «из чего»! Из дерева! – прозвучало в ответ.

– Ого! – вырвалось у грузчика.

– Вот тебе и «ого»! – проговорил Франсуа, с видом знатока взвешивая дубинку в руке. И добавил, обернувшись к дяде Жюлю: – Вы ему заплатили?

– Еще нет, я ему должен семь с половиной франков.

– Заплатите! – велел Франсуа.

Дядя Жюль протянул пьянице три серебряные монетки.

– А на чай? – спросил работяга.

– Вы уже достаточно выпили, и, поверьте мне, это вам не на пользу, – попытался образумить его отец.

– Все вы сволочи, – постановил грузчик.

– Ну-ка, марш отсюда! – гаркнул Франсуа. – Садись на свою подводу да проваливай. Я помогу тебе развернуться, – добавил он да так взглянул на возницу, что тот вдруг сбавил тон.

– Ты, – сказал он, – настоящий друг, ты понимаешь жизнь. А эти буржуи, у-у-у! Я, может быть, проткнул кишки этой проклятой тумбочкой, а они даже на чай не дают. Но у них этот номер не пройдет! Им придется заплатить дороже самих налогов!

Пока Франсуа занимался лошадьми, крепко держа их под уздцы, грузчик с великим трудом собрал вожжи, а когда лошади были повернуты в нужном направлении, стал угрожать нам кулаком и слать в наш адрес проклятия. Франсуа достал кнут и с диким криком изо всех сил стеганул лошадей. В облаке пыли, под проклятия и треск фургон умчался в прошлое.

Начались самые счастливые дни моей жизни. Дом назывался Бастид-Нев, то есть Новая бастида[17], но новым он был уже давным-давно. Когда-то это была ферма, потом она пришла в упадок, превратилась в развалину, а тридцать лет назад была заново отстроена неким городским жителем, который торговал парусиной для тентов, половыми тряпками и вениками. Отец и дядя Жюль должны были платить ему по восемьдесят франков (то есть четыре луидора) в год, их жены считали такую плату завышенной. Зато дом выглядел как вилла, и вода была проведена «прямо в кухню»: дело в том, что смелый торговец вениками соорудил огромный резервуар для воды, плотно примыкающий к задней стене дома, такой же точно ширины и почти такой же высоты, как само здание, и стоило повернуть медный кран над раковиной, как сразу начинала течь прозрачная холодная вода…

Это была невероятная роскошь, и лишь позже я понял, что за чудо этот кран: от деревенского фонтана до далеких хребтов Этуаль простиралась страна жажды, на протяжении двадцати километров имелось не больше дюжины колодцев, бóльшая часть которых пересыхала уже в мае, да три-четыре родничка, укрытые в небольших пещерах, где из трещины в скале по мху, как по бороде, тихо стекала вода.

Вот почему, когда крестьянка, приносившая нам яйца или горох, входила в кухню, она, качая головой, долго не сводила глаз со сверкающего крана, символизирующего прогресс.

На первом этаже находилась огромная столовая (размером, пожалуй, метров пять на четыре), которую украшал небольшой камин из настоящего мрамора.

Лестница с поворотом вела на второй этаж, состоявший из четырех комнат. Окна этих комнат, являя чудо современной техники, были снабжены подвижными рамами с тонкой металлической сеткой для защиты от ночных насекомых, расположенными между ставнями и стеклами.

Освещение обеспечивали керосиновые лампы и, на случай необходимости, свечи. Но так как мы почти всегда ужинали на террасе перед домом, под смоковницей, то чаще всего мы пользовались лампой «летучая мышь».

Ах, что за чудо была эта «летучая мышь»! Как-то вечером отец вынул ее из большой картонной коробки, заправил керосином и зажег фитиль: вспыхнуло плоское, формой напоминающее миндальный орех пламя, которое он покрыл «стеклом». Потом все это он поместил в яйцеобразный никелированный каркас с металлической крышкой: эта крышка была ловушкой для ветра; вся в дырочках, она пропускала ночной ветерок, закручивала его и проталкивала уже обессиленным к невозмутимому пламени, которое его пожирало…

Когда я увидел, как на ветке смоковницы горит она, «летучая мышь», горит безмятежно, как лампадка на алтаре, я даже забыл о супе с сыром и решил, что свою жизнь посвящу науке… Этот ослепительный миндальный орех до сих пор заливает светом мое детство, и маяк Планье, который я посетил десять лет спустя, вряд ли поразил меня больше.

Впрочем, как и Планье, привлекавший перепелов и чибисов, лампа манила к себе всех ночных насекомых. Стоило повесить ее, как вокруг тотчас начинала виться стайка мотыльков-толстячков, тени которых плясали на скатерти: сгорая от обреченной любви, они уже зажаренными падали прямо в наши тарелки.

Были также и огромные осы, называемые «кабридан», которых мы оглушали салфетками, опрокидывая стаканы, а порой и графин. Жуки-дровосеки и жуки-олени появлялись из ночной тьмы с такой скоростью, как будто кто-то выстреливал ими из рогатки, и, звонко стукнувшись о лампу, падали в супницу. Жуки-олени, черные, глянцевые, выставляли вперед свои огромные, загнутые на концах рога, похожие на плоскогубцы: это чудовищное оружие было неподвижным и совершенно бесполезным для них, зато за него было очень удобно цеплять веревочную упряжь, и тогда взнузданный жук без труда тащил по клеенке огромный по сравнению с ним утюг.

Сад был не что иное, как очень старый, запущенный фруктовый сад, огороженный металлической сеткой, какие обычно идут на изготовление курятника, по большей части изъеденной ржавчиной. Зато само название «сад» было под стать названию «вилла».

К тому же дядя наградил титулом «горничной» крестьянку придурковатого вида, которая приходила после обеда мыть посуду, а иногда и стирать белье, что давало ей заодно возможность отмыть руки. Таким образом, нас можно было по трем признакам отнести к высшему сословию – сословию респектабельных буржуа.

Перед садом простирались скудные пшеничные или ржаные поля, окаймленные тысячелетними оливами.

За домом тянулись сосновые леса, образующие темные островки в необъятной гарриге, которая простиралась по холмам, ложбинам и плоскогорьям вплоть до горного хребта Сент-Виктуар.

Бастид-Нев была последней постройкой на пороге пустыни, и можно было пройти целых сорок километров, не увидев ничего, кроме трех-четырех низких полуразвалившихся средневековых ферм и нескольких заброшенных овчарен.

Утомившись за день от игр, мы ложились спать рано, а Поля, размякшего, как тряпичная кукла, приходилось уносить на руках: я едва успевал подхватывать его, когда он, с недоеденным яблоком или бананом в судорожно сжатом кулачке, чуть не падал со стула.

Каждый день, ложась в постель, я уже в полусознательном состоянии давал себе слово на следующее утро встать ни свет ни заря, чтобы не потерять ни минуты чудесного завтра. Но открывал глаза лишь часам к семи, сердитый и недовольный собой, ворча, словно опаздывал на поезд.

И тут же будил Поля: лежа лицом к стене, он сначала бормотал что-то невнятное, но не мог устоять перед распахнутым под звонкий стук массивных деревянных ставен окном, в которое врывались ослепительно-яркий свет, пение цикад и запахи гарриги, отчего комната сразу становилась просторнее.