от либеральных схем привёл к расцвету славянофильства, которое трансформировалось в устойчивый консерватизм. Эти взгляды приобрели в царствование Александра III полноценный государственный статус, определяя всю политическую практику. В литературе господствует образ «мужицкого царя», правящего под сенью идеологов-патриотов типа К.П. Победоносцева, В.П. Мещерского, М.Н. Каткова и И.С. Аксакова. Как писали в «Гражданине», «Русская партия — словно наш национальный сказочный богатырь, который, отсидев сиднем десятки лет, начал расти и крепнуть не по годам, а по дням…»[279].

В экономике национальные мотивы выразились в воспевании общины как самобытного явления, а также в поддержке «московского фабриканта, поволжского купца и дельного земца», лучше всех осознающих естественный путь России[280]. Примерка патриотических «одежд» — закономерная реакция на либеральный «прогресс» в космополитическом духе; при слабости капиталистических традиций это вполне естественный ход событий. Но могла ли экономическая программа славянофильствующих патриотов обслуживать модернизационные вызовы? В бюрократической элите той поры положительно отвечало на этот вопрос меньшинство. Большинство же считало, что кроме известной триады — православие, самодержавие, народность — у славянофилов, по существу, ничего нет, да и эти лозунги витают как бы в пустом пространстве[281]. Подтверждая такую оценку, В.В. Мусин-Пушкин, служивший в канцелярии МВД, а затем товарищем директора Крестьянского банка, указывал на известную семью Самариных. Их славянофильство в молодом поколении выродилось в постоянную боязнь расплескать славу знаменитого Юрия Фёдоровича Самарина, умершего в 1876 году[282]. Подобной точки зрения придерживаются и современные исследователи, справедливо замечая, что для создателей красочных геополитических теорий проблемы реальной жизни «почти всегда оставались за рамками интереса». Консервация идей, обращённых в прошлое, мало годится для настоящего, для конкретной политической практики[283]. В работах же, в которых авторы в выигрышном свете пытаются суммировать экономические воззрения славянофилов-патриотов, поражает изобилие общих фраз и ярких призывов при крайней бедности содержания[284]. Даже в серьёзных монографиях о русских националистах дореволюционного периода страницы, посвящённые их экономической программе, выглядят весьма бледно: там попросту не о чем говорить[285].

К сожалению, и советская, и либеральная научные традиции пытаются записать всю правительственную элиту в черносотенцы, а это не позволяет проследить за интересными трансформациями 1880-1890-х годов, когда мыслящая публика обращается к немецкой исторической школе. Названное течение в конце XIX — начале XX столетия становится «законодателем мод» интеллектуальной жизни. В России прежде всего представители этой школы, а не славянофилы приходят на смену либеральным классикам. Часть бюрократической элиты именно здесь, а не в ура-патриотизме находили практическую альтернативу либеральному космополитизму. Лидеры этого направления — Густав Шмоллер, Адольф Вагнер, Людвиг Бертано и др. — пользовались в нашей образованной среде куда большей популярностью, чем хранители консерватизма в славянофильском духе. Поэтому утверждения учёных, претендующих ныне на передовые позиции в исторической науки, что «именно из славянофильских «кубиков» складывалась мифология власти» последнего царствования, вызывает недоумение[286]. Управленческий слой ориентировался не на красочные лозунги, а на творчество названных учёных, которое помогало России «нащупывать» путь развития, не замыкаясь на себе, на собственной исключительности. Однако эта страница отечественной истории практически выпала из поля зрения исследователей. В советскую эпоху о немецкой исторической школе вообще не говорили; сведения о ней отсутствуют даже в обобщающих трудах, посвящённых германской экономике, науке и культуре[287]. Современные пособия по экономической истории стали лишь пунктирно упоминать об этом течении. Некоторые сведения о знаменитых профессорах можно почерпнуть из переводов западных научных трудов, изданных в России[288]. Вопрос же о влиянии немецких интеллектуалов на просвещённые круги дореволюционной России абсолютно не освещён. Тогда как нам крайне важно прояснить, какими источниками после отказа от имитации либеральных образцов в англосаксонском духе подпитывалась отечественная модер-низационная мысль.

Сначала скажем о самой немецкой исторической школе. Её костяк составили молодые профессора, чьё научное творчество оказалось несравненно более значимым, чем подготовка монографий по специальным вопросам. Они первыми открыто выступили за пересмотр экономической доктрины либерализма[289]. В 1870-х годах во всей Европе, включая Россию, господствовали так называемые «манчестерианцы», воспевавшие свободную конкуренцию и невмешательство государства в хозяйственную жизнь. Немецкие же учёные находили невозможным применение идей Адама Смита и Дэвида Рикардо; их систему взглядов они считали не политической, а скорее космополитической экономией. Последователи «манчестерианцев» проповедовали их аксиомы как единственно верные для всех стран, невзирая на уровень и особенности развития. Между тем жизнь шла вразрез с доктриной о всесилии свободного рынка и естественно-правовом господстве индивидуума. И «молодые» немецкие интеллектуалы возвели во главу угла принцип: выбор экономических инструментов определяется не столько теоретическими обобщениями, сколько серьёзным конкретноисторическим анализом. Объект анализа — не только намерения индивидов, но и уровень технического развития, качество существующих институтов, природные и прочие условия. На данной методологии немецкая историческая школа сформулировала теорию роста через преобразования, нацеленные на повышение материального уровня и правовую защиту широких слоёв населения. Причём главным субъектом модернизации признавался не рынок, а государство. Это объяснялось особым положением последнего: государство находится над различными социальными группами, что оптимально для согласования всего спектра общественных интересов. В рамках данного подхода отстаивался приоритет социума над действиями отдельных людей[290].

Полемику с А. Смитом по узловым точкам либеральной доктрины начал ещё предшественник немецкой школы Фридрих Лист, к коему с симпатией относились и в России. Популярностью пользовалось такое его сравнение: лечить недуги по рецептам космополитической экономии бессмысленно, как, например, устраивать какой-либо двигатель по формулам аналитической механики без учёта качества материалов и условий сопротивления[291]. Поэтому новое поколение немецких учёных предприняло целый ряд конкретных исследований, посвящённых различным эпохам прусской экономической политики, истории промышленных предприятий, ремесленных корпораций и т. д. По их инициативе в октябре 1872 года в Айзенахе состоялся первый съезд профессоров-экономистов, учредивших Союз социальной политики. Так было положено начало новой школе, вскоре получившей у оппонентов название кате-дер-социализм (кафедральный социализм). Однако в данном случае обвинения в социалистических симпатиях были откровенным преувеличением. В отличие от марксизма, речь здесь шла о гармоничном сочетании частной инициативы и потребностей общества, то есть акцент делался на социальной стороне экономического развития, чему «манчестерианцы» серьёзного внимания не уделяли[292]. Незыблемость же самой частной собственности как общественной основы не подвергалась сомнению. Представители новоисторического направления резко и последовательно критиковали Маркса, чьи взгляды вдохновляют на насильственные действия. Не приемля коренной ломки жизненных устоев, они решительно отвергали коммунистическую нивелировку, а основоположника «единственно верного учения» именовали «талмудистски мыслящим социальным философом», «международным заговорщиком» и «фанатиком ненависти»[293]. Маркс и Энгельс в долгу не оставались, так оценивая, например, труды