Видение нового качества общественных отношений выражалось в переходе официальной риторики от классового дискурса к наднациональному дискурсу народа. Эта смена дискурса отражала крах целостной классовой структуры общества как результат сталинской революции сверху[113]. Дэвид Бранденбергер отметил сдвиг в советской пропаганде того времени, которая перешла от определения рабочих как передового класса советского общества к иному видению: «Теперь русский народ принимает на себя функции передовой нации»[114]. Во второй половине 1930-х гг. классовый дискурс постепенно отступал, сменившись национальным дискурсом, а затем проповедью о наднациональности «новой исторической общности» советского народа, подразумевающей социалистические, интеграционные и империалистические качества. В этом более широком контексте дискурс о классе, социальном происхождении и лишении гражданских прав угасал в преддверии появления гармоничного советского единства, когда «границы между классами и национальностями стираются».

В новом социалистическом обществе должны жить новые мужчины и женщины. Газеты раздували достижения стахановцев как свидетельство того, что «появилась новая социалистическая личность». Выросла молодая, лояльная интеллигенция. Грамотность была объявлена всеобщей. Потребление водки падало (отметим, что за счет самогона). Коллективный труд в спецпоселениях, колхозах и на стройплощадках, таких как гибельный Беломорканал, превращал преступников и кулаков в полезных социалистических граждан. Социалистический реализм в литературе и искусстве представлял образы героев, которым можно было бы подражать. Писатели своим творчеством формировали новые советские души. «Бывшие люди», преображенные социалистической средой, «на деле и на словах отказались от своего прошлого и доказали свою верность советскому делу»[115]. Писатель А. М. Горький, вернувшись из эмиграции в Советский Союз в 1932 году, заявил, что поражен тем, как изменилось население после революции: массы людей обрели политическое сознание. Согласно газетам, новая советская личность – трудолюбивая, преданная социализму, образованная, ставящая общественное благо над индивидуальным – стала реальностью, хотя еще и не массовым явлением.

Заявления о том, что «социализм, первая фаза коммунизма, в основном, был построен» в СССР, были оглашены на XVII съезде партии в 1934 году, названном поэтому съездом «победителей». Еще больше таких заявлений прозвучало на VII съезде Коммунистического Интернационала в июле–августе 1935 года, где обсуждались результаты строительства социализма в СССР и его значение в контексте мировой революции. Эти декларации были направлены на то, чтобы показать своим гражданам и всему миру, насколько сильным и успешным стал СССР. Конечно, это была пропагандистская мантра, но не только это. Внутренние сношения показывают, насколько серьезно лидеры воспринимали этот тезис. Обращаясь к партийной элите на Пленуме ЦК 1 июня 1935 года Сталин сказал: «Проект конституции станет своего рода кодексом основных достижений рабочих и крестьян нашей страны, указателем достижений, за которые сражался народ, и который означает победу социализма»[116]. И снова в личном письме Молотову от 26 сентября 1935 года: «Что я думаю о конституции, мы не должны смешивать ее с партийной программой. В ней [конституции] должно содержаться то, что уже достигнуто. В то время как программа [партии] должна содержать то, чего мы пытаемся достичь»[117]. Дэвид Хоффманн заметил: «В частной обстановке и публично партийные лидеры подчеркивали достижение социализма и „новой классовой структуры“ как причину принятия новой конституции»[118]. Важность этого идеологического фактора нашла отражение в работе высланного бывшего члена Политбюро Л. Троцкого «Преданная революция» (опубликована в августе 1936 года), в которой опровергалось, что в России был достигнут социализм.

Все это показывает, что тезис «победы социализма» имел не только пропагандистское значение, но и выражал глубокую веру большевиков, с их чрезмерным завышением роли человеческого фактора и воли в истории, с их догматическим пониманием марксизма и, в конце концов, с их неистребимой склонностью принимать желаемое за действительное. Идея построения социализма была движущей силой всей и всякой политики, хотя эта политика часто порождала непредвиденные угрозы.

Похоже, Сталин твердо верил в силу слов, идей и воли в формировании реальности, названной Сарой Дэвис и Джеймсом Харрисом сталинским логоцентризмом. В 1920-х годах набирало силу общее убеждение, что можно изменить сознание человека, используя правильные слова – идея о том, что «язык может служить решающим средством для революционных преобразований»[119]. Наследник философии Просвещения, Сталин считал, что слова просвещения и пропаганды, будь то партийная пропаганда или «кулацкая агитация», всемогущи в своей способности менять личность и психологию. Исходя из этого, он рассматривал соперничающие идеологии и тексты как «эквивалент политического восстания»[120]. Нужные нормы навязывались государством обществу с помощью риторических инструментов, таких как приписывание имен и ярлыков («социализм», «кулак», «враг народа»), монополизация власти по наименованию и производству политических идей[121] или насаждение паттернов речи, поведения, мышления и государственной повестки дня. Стратегии дискурса структурировали социальную реальность, поощряя языковые паттерны в соответствии с официальной идеологией, такие как «достижения социализма», и подавляя «неправильные» паттерны. Слова «голод», «репрессии», «крестьянские восстания» были исключены из официальной и общественной повестки дня, скрыты, стали «несуществующими» и заменены на «продовольственные трудности» и «саботаж кулаков». Евгений Добренко описывает социализм как чистую репрезентацию, прослеживая увлечение русских театрализацией реальности с XVIII века. Он много цитирует Мераба Мамардашвили, который назвал это явление «логократией», с «магическим мышлением, в котором считалось, что слова составляют саму реальность… Если что-то не имеет названия… мы не можем понять этого»[122].