Уехать или остаться? – этим вопросом задавались многие берлинцы в феврале 1945 года. У них еще были возможности бежать из столицы рейха на запад или на юг. Публицист Маргарет Бовери тоже стояла перед такой проблемой:

«Сегодня в первой половине дня приходила Зета, после обеда Элисбет, вчера во второй половине дня у меня были Хильдегард фон Вебер, Калли фон Ден, фрау Хольстен: нам надо было многое обсудить. Всех мучает один вопрос: уехать или остаться? Большинство из нас за то, чтобы остаться. Хильдегард фон Вебер, как истинный детский врач, устроила у меня своего рода заседание, на котором нам предстояло обсудить вопрос, стоит ли нам оставаться в Берлине или все-таки лучше уехать до прихода русских в Южную или Западную Германию.

Я никогда не забуду эту вторую половину дня, когда у меня в доме разгорелась жаркая дискуссия, так как я впервые видела реакцию людей, которые уже однажды пережили вступление русских войск. Дело в том, что здесь же присутствовала и одна прибалтийка, умная женщина, доцент университета, преподававшая естественные науки.

Я пыталась просчитать все возможности, которые могли возникнуть у нас в ближайшем будущем. После моей поездки через весь Советский Союз на Транссибирском экспрессе летом 1940 года и после многочасового ожидания в открытом поле на пограничном переходе на границе с занятой русскими Внешней Монголией (после образования в 1921 году Монгольской Народной Республики Советская Россия (с 1922 г. СССР) согласно договору с правительством Монголии взяла на себя обязательства по защите страны от внешних посягательств. – Ред.) мне стало ясно, что неотъемлемой частью советской системы является герметичное закрытие всех границ. <…> Несмотря на это, я была убеждена, что, по крайней мере, в самом начале Берлин не будет изолирован так строго и что, если русские нам не понравятся, все равно будет возможность покинуть Берлин через разрушенные пригороды или с помощью подкупа. Но когда я только начала говорить: «Представьте себе, русские заняли город…» – прибалтийка тотчас перебила меня своим высоким, прерывающимся от волнения голосом: «Если придут русские… да я не могу себе такое даже вообразить! Такое трудно себе даже представить!»

Из моих бесед с жителями Померании и Силезии я сделала тогда следующий вывод: мы, южные немцы, никогда в своей истории не соприкасавшиеся с русскими, относились к ним намного более непредвзято, чем ост-эльбские юнкера, которые в течение столетий постоянно боролись с русскими за раздел наследства» (Польши. – Ред.).

Хотя армия Сталина еще стояла под Берлином, казалось, что русские уже в столице рейха. Такое впечатление сложилось у одного швейцарца, который в начале февраля 1945 года посетил Берлин. Газета «Нойе цюрихер цайтунг» опубликовала его впечатления.

«В Берлине чаще всего говорят по-русски! – заявил мне немец, сосед по купе в скором поезде, который направлялся с запада в Берлин. – Вы быстро обратите на это внимание, если будете внимательно прислушиваться во время прогулок по нашей столице».

Это должно было прозвучать как шутка во время нашего долгого разговора, который мы вели от Ганновера, города тысячи руин. Вроде бы обычное шутливое замечание, но в голосе моего попутчика слишком явно прозвучала горькая ирония, и с его лица не исчезло задумчивое, озабоченное выражение, хотя он и попытался изобразить на нем улыбку.

«Суть шутки в преувеличении, не так ли?» – попытался в ответ пошутить и я, что мне, однако, совершенно не удалось, так как немец энергично затряс головой и тотчас возразил: «Скоро вы сами убедитесь в этом. – И тише, едва слышно, словно разговаривая сам с собой, добавил: – Мы далеко зашли, Бог свидетель, и этим мы обязаны…» Последнее слово потонуло в шуме вокзала, на который прибыл наш поезд.

В Берлине я по первому же запросу получил комнату, что было равноценно особой благосклонности фортуны, поскольку сейчас путешественник вряд ли серьезно предполагает возможность найти в Берлине гостиницу. Бесчисленные прежде гостиницы – сегодня груды развалин, выгоревшие дотла руины, непригодные для проживания трущобы, а наряду с этим бесконечные колонны бездомных, беженцев с Востока и Запада, гражданские и военные, немцы и иностранцы, которые ищут крышу над головой, – кто осмелится теперь сказать, что комната, которую я нашел в ветхой, серой гостинице в старой части Берлина, не была особой милостью Господа.

В приемной, имевшей печальный вид мелкобуржуазной гостиной, меня с легкой улыбкой приветствовала сама хозяйка любезным «Добрый вечер». Она положила передо мной на стол неизбежный красный бланк прописки, в котором было больше вопросов, чем на них в состоянии ответить обычный человек. Холл гостиницы был пуст, только в одном углу стоял седовласый пожилой господин в длинном темном пальто с дорогим меховым воротником и звонил по телефону. Он говорил приглушенным голосом, и я не мог разобрать ни одного слова. Но вдруг отдельные звуки сложились в слова, произнесенные взволнованным голосом: «Минск… хорошо… да… да… спасибо… ничего…» (В конце концов, не зря же я учил когда-то русский язык.)

День спустя я искал какое-то учреждение. Сегодня не так-то просто ориентироваться в Берлине. Бомбы союзников способствуют постоянным переездам и перебазированиям в другое место, закрывается проезд по отдельным улицам, исчезают дома и целые проспекты. Нет, совсем нелегко добраться до желаемой цели. Я блуждаю среди руин и огромных куч строительного мусора, прохожу мимо плакатов, которые призывают к «народным пожертвованиям», угрожают мародерам немедленной смертью через расстрел на месте или предупреждают о разбросанном вокруг крысином яде.

Я обращаюсь с вопросом к одетой в мешковатую форму служащей имперской железной дороги, которая выходит из импровизированной народной кухни.

«Я не знаю», – на берлинском диалекте отвечает она и тут же скрывается за ближайшим углом улицы, где когда-то стоял известный универмаг.

Мимо проходят люди, парами, группами, мужчины, женщины. Они разговаривают по-итальянски, по-голландски, по-французски или на языках, которые мне незнакомы. Но главным образом они говорят по-русски: однако русские разговаривают друг с другом тихо, понизив голос, словно опасаются, что их могут подслушать. На их широких лицах не видно даже тени улыбки: нельзя сказать, что они серьезны, скорее апатичны, эти одетые в лохмотья восточные рабочие с вечно голодными взглядами, женщины в необычных платьях и платочках на голове, «сотрудники», которые причисляют себя к людям высшего сорта и носят пальто на меховой подкладке. Из-за угла появляется унтер-офицер вермахта. «Мое спасение, – думаю я, – уж он наверняка понимает по-немецки». Я преграждаю ему путь.

«Извините», – обращаюсь я к нему, но самое важное так и не успеваю спросить, так как, бросив на бегу «Ничего не знаю», он уже исчезает за следующим поворотом.

Вечером я сижу с несколькими немцами в фойе гостиницы. Беседа вращается исключительно вокруг русского наступления на «крепость Германию» и вокруг все еще сохраняющейся непосредственной угрозы столице рейха. В разговоре сквозит озабоченность: отдельные слова и интонации звучат как конвульсии крайне напряженных нервов. Среди моих собеседников есть хорошие знатоки России – некогда они сумели поставить русскую экономику на службу германской военной машине.