Еще ничего не понимая, Рашель тихонько подходит к гостинице. От света больно, он пугает ее и манит одновременно, она ничего не может с собой поделать, хоть и колотится сердце и подгибаются ноги. Никогда она не видела столько света. Подойдя к гостинице совсем близко, Рашель видит у двери солдата. Он стоит неподвижно с ружьем в руках и смотрит прямо перед собой, как будто хочет пронзить ночную тьму всем этим светом. Рашель замирает. Потом очень медленно пятится назад, чтобы спрятаться. Это немецкий солдат.

Теперь она видит поодаль, в тени, грузовики и черную гестаповскую машину. Рашель отступает к деревьям, поворачивается и бежит, бежит вниз по узким улочкам к старому дому, стук ее ног по мостовой гулко звучит в тишине, точно скачет галопом лошадь. Сердце отчаянно колотится, и больно где-то в середине груди, жжет. Впервые в жизни она боится умереть. Побежать бы через горы в Италию или хотя бы туда, где солдаты встали лагерем на ночь, услышать бы голос Мондолони, вдохнуть его запах, обнять его. Но она уже у двери и знает, что слишком поздно. Она знает, что вот-вот придут немцы и схватят ее, и ее отца и мать тоже, и увезут куда-то очень далеко. Она ждет на крыльце, надо унять сердце и отдышаться. Надо найти слова, которые она скажет отцу и матери, чтобы успокоить их, чтобы они не догадались сразу. Она любит их, любит до смерти, хотя сама этого не знала.

* * *

На рассвете их разбудил дождь. Мелкий, моросящий, он тихонько шелестел по сосновым иглам над головой, вторя шуму горной речки. Капли уже просачивались сквозь крышу их шалаша, ледяные брызги падали на лицо. Элизабет попыталась плотнее уложить ветки, но получилось так, что с них полило сильней. Тогда они взяли чемоданы, закутались в платки и примостились, ежась от холода, под густой лиственницей. В утреннем свете уже виднелись деревья. Белый туман сползал в долину. Было так холодно, что Эстер и Элизабет жались друг к другу, не находя силы встать.

Потом в лесу раздались мужские голоса, оклики. Пришлось подниматься, натягивать сырую одежду, брать чемоданы, идти дальше.

Ноги у Эстер ныли, она то и дело оступалась на каменистой дороге, глядя в спину идущей впереди матери. Силуэты людей появлялись из леса, точно призраки. Эстер оглядывалась в надежде увидеть позади польских девочек. Но сегодня не было слышно ни детских голосов, ни смеха. Только шорох шагов по камням да шум речки, которая текла навстречу.

Окутанный туманом лес казался бесконечным. Не было видно ни верхушек деревьев, ни гор. Они шли как будто без цели, сгорбившись под тяжестью чемоданов, спотыкаясь, раня ноги об острые камни. Эстер и Элизабет обгоняли беженцев, которые вышли в путь раньше их и уже успели устать. Старухи сидели на своих узлах у дороги, и в тумане их лица казались еще бледнее. Они не жаловались. Ждали, сидя на обочине, иные совсем одни, с обреченным видом.

Дорога привела к речке, и надо было переходить ее вброд. Туман рассеивался, уже был виден склон горы напротив, темные лиственницы и светло-голубое небо. Это приободрило Элизабет, она ловко перешла речку, держа Эстер за руку, и они, не останавливаясь, стали подниматься вверх по склону. Немного повыше, справа, стояло каменное сооружение, что-то вроде сарая, где тоже, должно быть, ночевали беженцы: трава вокруг была вытоптана. Снова Эстер услышала крики черных желтоклювых птиц. Но они не пугали, а, наоборот, радовали, словно птицы говорили им: «Мы здесь, мы с вами».

Еще до полудня Эстер и Элизабет пришли к святилищу. Здесь кончался лес, долина расширялась, и на открывшемся перед ними плато над речкой они издали увидели длинные дома и часовню. Эстер вспомнилось, как Гаспарини рассказывал ей про Мадонну, про статую, которую на лето переносят в святилище, а зимой возвращают в долину, закутав в плащ, чтобы она не замерзла. Это было, казалось ей, так давно, Эстер даже не сразу поняла, что сюда они и шли. Ей представлялось, что она увидит статую в гроте среди деревьев, в окружении цветов. И теперь она в недоумении смотрела на уродливые строения, похожие на казармы.

Эстер с матерью пошли дальше и вскоре добрались до плато. На маленькой площади перед часовней толпился народ. Все это были беженцы, те, что ушли еще ночью. Мужчины, молодые парни, женщины, дети, даже старики в лапсердаках сидели прямо на земле, прислонившись к стенам. Были здесь и итальянские солдаты Четвертой армии. Они расположились в одной из казарм, но сидели снаружи, усталые, и даже в формах тоже походили на беженцев. Эстер поискала глазами капитана Мондолони, однако его не было. Наверно, он отправился другой дорогой, через перевал Сирьега, и, может быть, уже добрался до Италии. Не было видно и Рашели.

Эстер стиснула руку Элизабет: «Здесь мы встретимся с папой?» Элизабет не ответила. Она положила их поклажу у стены, попросила Эстер присмотреть за вещами и пошла поговорить с мужчинами, которые шли с учителем Зелигманом. Но и они ничего не знали. Эстер расслышала, что речь шла о дороге на Бертемон, о перевале. Они показывали куда-то за долину, на горы, уже окутанные сумраком. Элизабет вернулась. Голос ее звучал глухо, устало. Она сказала только: «Мы подождем здесь до завтра. Завтра утром перейдем границу. Он придет сюда». Но Эстер поняла, что мать ничего не знает.

Беженцы устраивались на ночлег. Итальянские солдаты открыли дверь одной из казарм и помогали женщинам носить чемоданы. Они раздали всем одеяла и даже принесли горячего кофе. Эстер не знала этих солдат. Все они были молоденькие, почти дети. «Войне конец», — говорили они. И смеялись.

После ночевки под дождем помещение казармы показалось почти роскошным. Кроватей на всех не хватило, и Эстер с Элизабет пришлось спать в одной постели. Прибывали все новые беженцы, устраивались как могли. Те, кому не хватило места в казарме, пошли ночевать в часовню — двери все равно были выломаны.

Самые крепкие мужчины во главе с Зелигманом решили перейти через перевал до наступления темноты. Ветер разогнал облака, и горные вершины сияли снежными шапками. Эстер стояла на площади, когда небольшой отряд начал подниматься по тропе над святилищем. Она смотрела им вслед, и ей хотелось уйти с ними: ведь они уже к ночи будут в Италии. Но мать слишком устала, чтобы идти сегодня, а может быть, и вправду надеялась, что придет отец.

Эстер увидела заброшенный коровник под откосом, среди лугов; там текли ручьи, сливаясь ниже в горную речку. Почему-то ей казалось, что отец придет именно с этой стороны. Она представляла его себе: вот он спускается с горы, вот идет через пастбища по пояс в траве, вот перебирается через речку, прыгая с валуна на валун.

Дети беженцев уже позабыли об усталости. Одни играли на площади перед часовней, другие бегали по откосу с визгом и смехом. Засмотревшись на них, Эстер забывала о дороге, по которой должен был прийти отец, и, когда понимала это, у нее сжималось сердце. Но вновь раздавался детский крик, и она опять отвлекалась. Над часовней кружили желтоклювые птицы. Они тоже кричали, словно хотели что-то сказать людям.

Потом к Эстер подсела мать, обняла ее и крепко-крепко прижала к себе. Она весь вечер смотрела в ту же сторону, на голый, черный горный склон. Мать молчала, и Эстер спросила: «А если папа не сможет сегодня прийти, мы подождем его здесь завтра?» Элизабет ответила сразу: «Нет, он не велел его ждать, надо идти дальше». — «Значит, он догонит нас в Италии?» — «Да, родная, догонит, он придет другой дорогой, ведь он все дороги знает. А может быть, он уже идет через Бертемон со своими друзьями. Немцы преследуют евреев повсюду, понимаешь? Вот почему нам надо идти, не останавливаясь». Но и на этот раз Эстер поняла, что мать лжет, все выдумывает, чтобы ее успокоить. От этого стало больно где-то внутри, как от кулаков мальчишек, тогда, у заброшенной риги. «А Рашель? — вдруг вырвалось у Эстер. — Ее тоже преследуют немцы?» Мать вздрогнула, словно услышала нечто кощунственное. «Почему ты спрашиваешь о Рашели?» — «Она ведь тоже еврейка», — сказала Эстер. Элизабет пожала плечами: «Она сама от нас отвернулась, бросила родителей, всех своих. Она уехала с итальянцами». Эстер вся вспыхнула и почти выкрикнула в ответ: «Нет, это неправда! Она не уехала с итальянцами! Она осталась в деревне со своими родителями». — «Откуда ты знаешь?» — насторожилась мать. Эстер упрямо повторила: «Вовсе она не уехала с итальянцами, я знаю. Она осталась с родителями». — «Отлично, — холодно проговорила Элизабет. — Думаю, она сумеет позаботиться о себе». Они замолчали, глядя вдаль, туда, где начинался лес. Но что-то словно надломилось: теперь они, наверно, уже ничего не ждали.