Дождливым промозглым днем рядом со стеной никого не было, за решеткой виднелась огромная всклокоченная голова; заключенный постанывал, иногда даже взвизгивал – то ли в бреду, то ли во сне.

«Я животное, все люди животные, конечно, однако я сейчас больше, чем другие… Поэтому счастлив, ведь только животные бывают свободными изредка, а человек совсем никогда. Когда я пою, возвращается восторг, но пою я все реже, больше всего мне хочется спать. Но если я плачу, то потому, что не знал раньше, как это хорошо, приятно – не двигаться. Спать и петь, когда не спишь. Самое странное, новое и прекрасное – вовсе не хочется работать. Раньше я думал, что должен работать, чтобы быть счастливым. Не надо! Есть, петь и спать! Я бы спал больше, если бы не мучила боль в спине и не приходил священник… он молится здесь, не поднимая глаз, не называя по имени, он боится меня, я чувствую. А у меня оно было – имя? Имя было?! Мальчишки злые и опасные, да! Однако достать они меня не смогут… Зачем опять стражники?»

– Лукас! Лукас Ворстерман! Ты узнаешь меня? Я Антонис, твой друг!

Лохматый человек за решеткой медленно открыл глаза:

– Разве есть в Антверпене еще один такой нарядный петух, как Антонис – мой друг? Перьев у тебя прибавилось. Люди добрые, петух склевал лисичку! Помогите!

– Слава богу, Лукас, ты можешь шутить. – Антонис протянул руку к решетке, попытался просунуть ее внутрь. – Дай руку, дай мне руку. Что ты? Ну не плачь, пожалуйста, не надо!

– Отойди, не трогай меня… я грязный. Тебе ведь противно. – Рыжие волосы Лукаса нависли над лицом, руки с ногтями, обкусанными до крови, он убрал за спину, выгнувшись.

– Ты упрямый дурак… Я возьму тебя с собой, Лукас! Мы вдвоем уедем отсюда. – Антонис отвернулся, чтобы не показать, как он напуган. – Э-эй, слышишь меня? Рыжий Лукас?

– Нет, – твердо и спокойно произнес Ворстерман. – Мне надо остаться здесь, я стану частью города, буду жить в его стенах, в его камнях и грязи, научусь понимать его мысли. Которые ты никогда не поймешь! Уходи, Антонис, не мешай мне спать и слушать город… Это так нужно! Это так правильно! Лучше, чем плодить никому не нужные картинки для дураков. Стать прекрасным городом, Антонис, который будет жить долго-долго! Я мечтаю об этом, и здесь ничто не отвлекает меня от прекрасных видений. Город – это как море, а подлинное искусство – умереть в его стенах, стать им самим!

– Рыжий упрямец, ты нужен мне…

Ван Дейк едва сдерживался, чтобы не заплакать… Не прошло и недели, а бургомистр Роккокс выдал Лукасу Ворстерману паспорт:

«Всем и каждому, кто прочтет или услышит (как читают) настоящий документ, бургомистр и магистрат города Антверпена желают счастия и благополучия. Мы даем обет и сим подтверждаем, что в нашем городе и округе по благому промыслу Божьему можно дышать здоровым воздухом и что здесь не свирепствует ни чума, ни какая-либо иная заразная болезнь… и т.д.»

Сэр Дэдли Карлтон по просьбе Тоби Мэтью и ван Дейка написал Ворстерману рекомендательные письма для лондонского двора и помог граверу сесть на корабль. С января 1621 года Лукас Ворстерман жил в Лондоне и делал эстампы с картин ван Дейка. Он достиг высокого мастерства в своем искусстве: на портретах видно мерцание шелка и заметны ворсинки бархата, на гравюрах Ворстермана с пейзажных картин природа оживает и дышит…

Управиться в Париже с делами быстрее, чем за два месяца, не получилось, хотя Рубенс рвался домой: перед его отъездом заболела одиннадцатилетняя Клара, и он сильно тревожился. Вернувшись в Антверпен, Рубенс нашел дочь и жену исхудавшими, однако они обе, как и сыновья, были здоровы. Петер Пауль был счастлив, что дочь снова бегает по дому.

Впечатлений от поездки было много, и не только приятные. Рубенсу пришлось на себе испытать злоязычие французов: когда королева рассматривала эскизы, ее свита изощрялась в остроумии. Прозвучали ехидные шутки, что, мол, античные боги и богини, изображенные на его эскизах, да и путти-ангелочки тоже, получились такие толстые, что вряд ли смогут удержаться на облаках – непременно свалятся, скорее всего на голову художника. Эти же профаны, не умея представить будущую картину, рассматривая эскиз, посмели обсуждать композицию и цвет, что довело Рубенса до приступа ярости. Он не все понимал в их быстрой болтовне, но интонацию и то, что над ним насмехались, понял прекрасно. Николя Пейреск, библиотекарь короля Людовика, объяснил ему, что при французском дворе всегда так: высшей доблестью считается громко сказать гадость, особенно стараются перещеголять друг друга в обсуждении предметов и событий, о которых не имеют понятия. Во дворце инфанты в Брюсселе Рубенс привык, что придворные обращаются к нему с почтением, а здесь разряженные бездельники, недовольные тем, что королева-мать выбрала художника-иностранца, не собирались проявлять уважение к чужому труду. Но все же – с некоторыми, довольно-таки нелепыми, по его мнению, оговорками – эскизы были приняты королевой-матерью. Ее сын, король Людовик XIII, через приближенных подтвердил, что заказывает Рубенсу эскизы огромных гобеленов; миссия договориться об их дальнейшем изготовлении во Фландрии возлагается на Рубенса. В Париже у Рубенса не было ни одного спокойного дня, он устал, да еще и нервничал, что не удалось получить аванс от королевы-матери.

«Вот и работай с монархами, – сетовал Рубенс, – шумиха большая, а толку немного; надо, конечно, пытаться трясти казначеев, но они люди скользкие и хитрые».

Пришлось покинуть Париж с пустым кошельком, хотя Николя Пейреск обещал продолжить хлопоты после отъезда друга. Пейреск был любимым корреспондентом Рубенса, его другом и поддержкой в чужой столице; в Париже они встречались почти каждый день, Пейреск показывал новые античные монеты своей коллекции. Однако Рубенс не рассказал ему о своем последнем приобретении – собрании древностей Дэдли Карлтона. Отчего-то ему не захотелось сейчас обсуждать свои новые сокровища.

Спустя месяц пребывания в Париже Рубенс решил начать работать и попросил прислать ему натурщиц. Пришли две сестры-прачки, он собирался порисовать этих крепкотелых девушек, внешне схожих с королевой-матерью в молодости. Ему намекнули, что сестры не прочь оказывать и другие услуги, но девы показались ему глупыми и хитрыми, их хихиканье было весьма противным, а ногти не вычищены. Так что рисовал он их только два раза, а любезничать с ними не стал.

Заказ Марии Медичи требовал новых материалов и больших трат. По дороге в Антверпен Рубенс заехал в селение, где всегда заказывал подрамники, доски для эскизов и мольберты. Материалы для работы прибыли на двух подводах, Птибодэ несколько дней разбирал эту гору: банки с белилами, бутыли с пигментами, кожаные мешочки с красками, бутыли со скипидаром. Холста было закуплено столько, что хватило бы для парусов всего английского флота. В Антверпене после его приезда в мастерскую пришли столяры, чтобы сколотить подрамники для натяжки больших холстов, еще предстояло собрать мольберты. Целую неделю столяры стучали и строгали под присмотром Рубенса.

Пришлось нанять и новых учеников, и пригласить всех опытных художников, с которыми обычно сотрудничал: Яна Брейгеля и Снайдерса, Пауля де Воса, Лукаса ван Юдена и Яна Вилденса. Эскизы, привезенные из Франции, и новые эскизы были расставлены вдоль стен. Рядом с каждым эскизом установили мольберт, укрепили холсты на подрамниках. Сначала ученики переносили рисунок с доски на холст – Рубенс сам следил за этим, исправлял, учил. Потом более опытные художники начинали прописывать многофигурные композиции и фон. Иногда Рубенс уединялся в кабинете, чтобы написать письмо или сделать набросок к новому эскизу, но чаще он работал в общей мастерской целыми днями. Времени на антики не было совсем, статуи и бюсты так и стояли в большой закрытой комнате. Работа выматывала, но Рубенс был рад этому, потому что верил: несмотря на трудности, королевские заказы принесут ему новую славу!