Девушка колебалась. Сегодня утром к ее отцу спускался смуглый мужчина со шрамом за овечьим сыром, лепешками и вином. Она проследила, где укрылись беглецы. Но сказать об этом страшному чернобородому незнакомцу? Отец строго-настрого просил этого не делать.

— Я не знаю, — выдавила она улыбку, блеснув жемчужными зубками. Но улыбка получилась виноватой, робкой: так улыбается нашкодивший ребенок. Мнаситей ей не поверил.

— Вас запугали, внушили, что эти люди желают ему добра, но это не так. — Он с силой сжал ее ледяную ручку. — Задача похитителей — выйти к морю, где их ожидают те, кто заплатит за сильного юношу большие деньги. Мы не можем этого допустить. Кроме того, — добавил мужчина, видя ее нерешительность, — убитая горем мать готова оплатить помощь. Держи.

В ее ладонь упало несколько тяжелых монет. Девушка поняла, что они золотые, но не стала пересчитывать.

— Царица обязательно узнает о той, которой обязана спасением своего сына, — вкрадчиво шептал Мнаситей. — Она приблизит тебя к себе, несмотря на твое происхождение.

Девушка нервно глотнула. Она была очень молода, немногим старше Митридата, и поэтому обещания солидного, вероятно, царского вельможи свели ее с ума. Неужели это правда? Вырваться из глуши лесов, никогда не видеть эти горы, оказаться в царском дворце? Она вскинула голову и смело взглянула в глаза чернобородому:

— Пойдемте со мной.

Выросшая в горах, девушка легко перепрыгивала с камня на камень, как горная козочка, поднималась по круче, как птичка, юркала в чашу, казавшуюся непроходимой. Мнаситей отставал, потел и злился:

— Еще долго?

— Уже скоро. — Она указала пальцем на пещеру, увитую толстыми лозами какого-то растения. — Будьте осторожны. Здесь живет медведь. Он иногда выходит поохотиться, и его рев слышен в нашем селении.

— Медведь? — Мнаситей шагнул к пещере и раздвинул полог, созданный природой. Из темноты на него злобно сверкнули два огромных глаза, и послышалось рычание. Мнаситей усмехнулся:

— Гляди-ка, действительно медведь. Хорошая компания нашим беглецам.

— А вот и они. — Девушка раздвинула сплетенные, будто в объятии, ветви деревьев, и Мнаситей увидел небольшое горное плато, на котором ютилась хижина. Сисина хлопотал возле огня, Моаферна и Тирибаза не было видно. Митридат сидел на валуне и чистил меч. Девушка тяжело задышала и посмотрела на чернобородого. Его смоляные глаза загорелись ненавистью, злостью и решимостью убивать, и она поняла, что ее отец был прав. Несчастный мальчик, наверное, сбежал из дворца, чтобы не погибнуть. Сбежал, а она его выдала. Девушка открыла рот, чтобы предупредить юношу, но чернобородый, почувствовав, угадав ее желание, огромной ручищей сжал ее тонкую шею и давил на нее, пока бедняжка не испустила последний вздох. Отшвырнув тело девушки, он продвинулся ближе к хижине, выжидая удобного случая. Нападать на четверых было бы верхом неблагоразумия. Все считались хорошими воинами, даже сосунок Митридат наверняка многому от них научился. Когда откуда-то снизу послышался голос Тирибаза, просившего Сисину помочь им с Моаферном затащить на плато бревно, воин поспешил на голос друга, оставив воспитанника одного. Мнаситей, издав звериный рык, означающий победу, вышел из укрытия и, обнажив меч, направился к Митридату.

— Ну здравствуй, — выдохнул он, не скрывая радости. — Все же пришлось встретиться. Твои родители по тебе соскучились, Митридат, особенно отец. Ты должен навестить его в царстве мертвых.

На его удивление, Митридат, который уже не походил на мальчишку, стиснув зубы, постигавшего военную науку, не стал звать на помощь, он гордо встал, тряхнув кудрявой головой, и помахал мечом.

— Ты готов сразиться, как воин, Мнаситей? — спросил он, улыбнувшись. Улыбка получилась ехидная, на мгновение подросток стал похож на мать, приказавшую уничтожить его, и кровь в жилах чернобородого закипела. Никто не имел права потешаться над ним!

— Я всегда был воином! — крикнул он так, что с кручи посыпались мелкие камешки. Ворон зло выругался с вершины старого дуба и захлопал крыльями. Митридат продолжал улыбаться:

— Это тебе только казалось. Ты всегда был трусом. Настоящий воин не подсунул бы моей матери сосуд с ядом, чтобы отравить моего отца. Только не говори, что ты сделал это из-за любви к ней. Вам обоим неведомо это чувство, как и честь, достоинство. Будь ты храбрецом, влюбленным в царицу, ты вызвал бы отца на бой. Да, ты бы погиб, но об этом помнили все понтийцы. У тебя был шанс стать героем. Ты же вел себя, как трусливый шакал.

— Как видишь, у меня нет яда. — Мнаситей пожевал губами и кинулся на мальчика. Клинки скрестились, звякнула сталь. Любовник царицы был уверен, что через несколько дней принесет Лаодике голову ее отпрыска. Его движения были хладнокровны и обдуманны, силы рассчитаны для нанесения решающего удара. Этот сосунок обязательно обнажит грудь, и тогда верный воин царицы поразит его в сердце, потом отрубит голову… А тело бросит хищным птицам, давно возвестившим о своем присутствии. Митридат же, напротив, зарделся, как окрашенный зарей горизонт, и, охваченный яростью и желанием отомстить за родителей, ринулся в бой, как коршун. От бешеного натиска подростка Мнаситей растерялся, и на его заросшем бородой лице отразилось холодное недоумение. Этот негодяй-мальчишка не может сражаться лучше его, бойца войска царя Понтийского! Однако все говорило об обратном, и вскоре Мнаситей заметил, что его холодный расчет не помогает. Бой давно должен был закончиться, трава — обагриться кровью, голова — покатиться под ноги героя-телохранителя. Он не помнил, какой эта голова должна быть по счету… Кажется, пятнадцатая… Но Митридат не только не сдавался — он наступал, атаковал, и чернобородый почувствовал усталость. По его лицу градом катился пот, он тяжело дышал и сделал несколько шагов назад, чтобы выиграть время, отдышаться, но внезапно потерял равновесие, наступив на торчавший из земли камень, и упал на клинок Митридата. Митридат оторопел. Впервые в жизни он убил человека. Расширенными от ужаса глазами мальчик глядел, как Мнаситей рухнул, будто срубленное дерево, в последний раз поднял голову, словно силясь что-то сказать, но изо рта хлынула черная, как вороново крыло, кровь, и чернобородый жалобно вздохнул и затих. Митридат подошел к нему: ему хватило нескольких секунд, чтобы прийти в себя. Он поставил ногу на лицо Мнаситея, уже начавшее покрываться бледностью, и провозгласил:

— Боги видели твою подлость. Вот почему они были на моей стороне.

Стукнув ногой поверженного воина, Митридат хотел отправиться на поиски своих наставников. Мнаситей явно был не один в этих краях, где-то, как лис, по непроходимым тропам к ним подбирался Гергис со своими псами. Вот-вот убежище раскроется, и тогда… Когда за спиной мальчика раздался страшный рык, он резко обернулся и не поверил своим глазам. Вместо Гергиса на него шел разъяренный бурый медведь, наверное, тот самый, чья берлога находилась где-то неподалеку от их лагеря. Местные жители предупреждали, что лучше его не дразнить, не попадаться на глаза, и до сих пор маленькому отряду не приходилось встречаться с хищником, лишь иногда они слышали его рев. Теперь же огромный медведь горел желанием вступить в бой, как Мнаситей, и Митридат медленно отошел к хижине и выбрал острое копье, прислоненное к входу. Но в отличие от воина Понтийского царства тактика зверя была проста и понятна. Не успел он броситься на мальчика, как острие копья вонзилось ему в сердце. Медведь заорал, от злости и от боли, и скрылся в чаще. Мальчик знал: зверь умрет не сразу, ему отпущено время, чтобы побродить по горной тропе, пока не иссякнут силы. Обессиленный, Митридат прислонился к хижине и закрыл глаза.