Политический режим, установленный в результате Городецкого соглашения, известен в историографии как «дуумвират», но исследователи, использующие этот термин, вкладывают в его содержание разное значение. Как считает П.П. Толочко, под «дуумвиратом» следует подразумевать «первые признаки коллективной формы правления»[273]. А.П. Толочко полагает, что отношения Ярослава и Мстислава по-прежнему ограничивались «рамками системы старейшинства и коллективного сюзеренитета» и понятием «братской семьи», в которой власть «старейшего» менее выражена, чем в «отцовской»[274]. По Н.Ф. Котляру, «в этом дуумвирате, даже если судить по исключительно благоприятному к Ярославу тону летописца, братья были равны»[275], однако исследователь не привел конкретных аргументов в пользу этого мнения. М.Б. Свердлов, считая, что в 1026–1036 гг. русское государство имело политическое единство при старейшинстве Ярослава и сохранении Киева в качестве стольного города, тем не менее отмечает тенденцию к обособлению территорий, управляемых Мстиславом[276].

Против этих представлений следует высказать два возражения. Во-первых, Городецкий компромисс 1026/27 г. трудно отнести к «первым признакам» коллективной формы правления, хотя бы потому, что таковая появляется на Руси уже в последней трети X в. сразу в трех городских центрах (Киев – Овруч – Новгород) и не имеет следов иерархической подчиненности. Во-вторых, приведенные выше текстологические наблюдения также не позволяют связывать зарождение представлений о приоритете «старейшинства» именно с Городецким компромиссом, так как из текстологической реконструкции первоначального рассказа видно, что и Ярослав, и Мстислав не стесняли себя соображениями о приоритете определенного порядка наследования и легитимности старшего представителя «братской семьи». Мотив признания «старейшинства» был атрибутирован Мстиславу позднее и, вероятно, обусловлен общественно-политической ситуацией рубежа XI–XII вв., когда идея «старейшинства» получает наиболее яркое выражение в памятниках Борисоглебского цикла. Иначе говоря, в процессе развития летописной традиции интерпретация Городецкого соглашения, санкционировавшего паритет правителей правого и левого берега Днепра, была целенаправленно трансформирована для того, чтобы подчеркнуть идею о приоритете «брата старейшего». В теоретическом плане Городецкий компромисс мог лишь заложить правовые основы разрешения междукняжеских конфликтов[277], а в практическом плане стать первым шагом к распространению принципа «братского совладения» на территории «Русской земли» (в узком смысле этого географического понятия)[278], ранее находившейся под единоличным управлением киевских князей, – но не более того. В то же время акт 1026/27 г. рассматривается преимущественно как временное явление, при этом не всегда обращается внимание на то, что до 6541 (1033/34) г., когда скончался сын Мстислава Евстафий, существовала перспектива наследственного раздела Русской земли между двумя линиями потомков Владимира Святославича, но после смерти Евстафия вопрос о воссоединении Поднепровья стал лишь делом времени; точку поставила внезапная кончина Мстислава в 1036 г., когда во время охоты он разболелся и умер: «посемь же перея власть его всю Ярославъ и бысть единовластечь Русьстеи земли» (по Ипатьевскому списку ПВЛ; в Лаврентьевском списке – самовластець)[279].

После смерти брата Ярослав наследовал все подчинявшиеся ему территории (не только Левобережье Днепра, но и Тмутаракань), однако для летописца ключевым политическим моментом являлось утверждение «единовластья» Ярослава в Русской земле, под которой, вероятно, следует понимать территорию Среднего Поднепровья, а не территорию древнерусского государства в целом, как a priori считают некоторые исследователи[280], поскольку признанию Ярослава «единовластцем» в общерусском масштабе к моменту смерти Мстислава препятствует не только факт княжения в Полоцке Брячислава Изяславича, но и состоявшееся в том же году вокняжение в Новгороде Владимира Ярославича. Если бы речь шла об установлении «единовластия» Ярослава в общерусском масштабе, то об этом летописцу более уместно было бы сказать в самом конце статьи 1036/37 г., где сообщается, что «в се же лето всади Ярославъ Судислава в порубъ (испр. по Ипат. – Д. Б.), брата своего, Плескове оклеветанъ к нему»[281]. По мнению М.Х. Алешковского, упоминание об этом дискредитирующем Ярослава факте являлось позднейшим дополнением, относящимся к эпохе Ярославичей[282], которое обусловлено текстом летописной статьи 1059 г., сообщающей о том, что «Изяславъ, Святославъ и Всеволодъ высадиша строя своего ис поруба, сиде бо лет 20 и 4. Заводивъше кресту и бысть чернцемь»[283]. Несмотря на то что летописное известие под 1036/37 г., по сути дела, является вторичным, оно служит основанием для утверждения о том, что Судислав мог быть князем псковским[284], читающегося в Новгородской IV, Софийской I, Воскресенской и Никоновской летописях[285]. Поскольку это свидетельство появляется лишь в летописной традиции XV–XVI вв., скорее всего, оно есть не что иное, как позднейшее переосмысление информации ПВЛ. Столь же уязвимым является предположение о том, что место княжения совпадало с местом заключения Судислава, которое является «общим местом» историографии[286]. Если внимательно посмотреть на конструкцию летописной фразы, буквальный смысл ее можно выразить словами: «В тот же год Ярослав посадил в поруб Судислава, брата своего, [в] Пскове оклеветанного к нему». Другими словами, Псков не является ни местом княжения Судислава, ни местом его заточения, а только тем местом, где Ярославу сделали донос на него. Подобная интерпретация (в рамках существующей летописной конструкции) не противоречит тексту статьи 1036/37 г., где после сообщения о смерти Мстислава мы читаем о том, что «иде Ярославъ Новугороду и посади сына своего Володимера Новегороде, епископа постави Жидяту»[287].

Почему Ярослав отправил в заточение своего брата, остается не ясным, так как источники умалчивают о сути возведенных на Судислава обвинений. Как правило, исследователи разрешают его с помощью гипотезы о том, что между ними мог возникнуть конфликт из-за волостей. Но, поскольку донос на Судислава был сделан в Пскове, вряд ли он касался претензий на только что освободившийся стол в Чернигове, как предположил А.В. Поппэ[288]. Факт его географической локализации, что уже отмечалось А.Н. Насоновым и другими исследователями[289], скорее позволяет предположить, что младшего сына Владимира Святославича обвинили в притязаниях на новгородский стол, который как раз тогда занял его племянник Владимир Ярославич (1020–1052 гг.). Как бы то ни было, арест Судислава устранил из политической жизни последнего потенциального конкурента Ярослава, который, стремясь закрепить монополию на власть за членами своей семьи, открыл третий этап «окняжения» земель, который, однако, имел меньший масштаб, чем аналогичное мероприятие его отца и коснулся только Новгорода и западных центров Руси. Вероятно, этот факт можно объяснить как усилением экспансии в западном направлении (в 1038 и 1040 гг. Ярослав предпринял экспедиции, соответственно, на ятвягов и литву), так и интенсификацией стратегического партнерства с Польшей[290]. Как следует из сообщения Ипатьевского списка ПВЛ под 1054 г., кроме Владимира Ярослав при своей жизни наделил стольными городами еще двоих сыновей – Изяслава (1024–1078 гг.), севшего в Турове, и Святослава (1027–1076 гг.), получившего Владимир-Волынский.