Развернувшись к тому, что слева, я отскочил назад, через деревянные обломки, и ударил того, что сзади, в солнечное сплетение.[34]

Тип, стоявший ко мне лицом, успел было вытащить пушку из кожанки, но в эту секунду моя рука с еще болтающимся на ней подлокотником стула въехала ему в глотку чуть не по локоть, после чего мы оба отлетели к стене. Когда я поднялся, он стоял на коленях, издавая какие-то жуткие звуки, впрочем — недолго.

Я забрал у него пушку, дорогой «глок», и, спустив предохранитель, добил четырех придурков контрольным выстрелом в голову. Вытаскивая их бумажники, чтобы понять, с кем имею дело, в кармане у парня с кастетом я обнаружил своего монстра 45-го калибра. Вот так. Уродство бессмертно.

А потом я отдирал дурацкую изоленту. Проще было расправиться со всей этой шарашкой.

В четыре пополудни я нажал на кнопку звонка. Миссис Локано, открывшая мне дверь, громко вскрикнула. Ее реакция меня не удивила. Я уже успел полюбоваться на себя в зеркальце заднего вида, после того как прошелся пешочком от Флэтбуша до «Аквариума», по возможности избегая прохожих. Краше в гроб кладут — тот самый случай.

— Пьетро, боже мой! Что же ты стоишь!

— Боюсь испачкать кровью все вокруг.

— Какое это имеет значение!

Появился Дэвид Локано.

— Ну и видок у тебя, приятель! — сказал он. — Что произошло?

Они провели меня в дом, и правильно сделали, сам я мог передвигаться только по стенке.

— Что произошло? — повторил он свой вопрос.

Я бросил взгляд на миссис Локано.

Дэвид повернулся к жене:

— Дорогая, ты не оставишь нас вдвоем?

— Я вызову «скорую».

— Нет, — сказали мы с Дэвидом в один голос.

— Но ему нужен врач!

— Я приглашу доктора Кэмпбелла. А пока принеси нам все, что нужно.

— Что именно?

— Ну, не знаю. Полотенца и все такое. Дорогая, я прошу тебя.

Она ушла. Дэвид Локано принес мне простой стул из прихожей, где у них был столик для корреспонденции, чтобы я не испачкал им обивку. Сам присел рядом и шепотом:

— Ну, рассказывай!

— Я спросил Дзелани. Мне устроили западню. Трое и он в придачу. Я прихватил их бумажники.

— Ты прихватил?

— Я убил их.

Пару секунд он молча смотрел на меня, потом осторожно прижал к себе.

— Пьетро, прости. Мне очень жаль. — Он отстранился, чтобы заглянуть мне в глаза. — Но ты молодец.

— Я знаю, — говорю.

— Обещаю, тебе хорошо заплатят.

— Плевать я хотел.

— Ты молодец, — повторил он. — Ё-моё. Да ты в этих делах просто ас!

Это был интересный момент в моей жизни. Вместо того чтобы сказать ему: «Я ухожу» или «На этом мы ставим точку», я продемонстрировал постыдную зависимость от Локано и непреодолимую тягу к новым кровавым разборкам.

— Никогда мне больше не лгите, — сказал я.

— Разве я... — начал он.

— Пиз.. .ть не надо. Еще одна такая история — и я убью вас.

— Хорошо. Я тебя понял.

Это уже шел торг.

В 7:42, сидя в кресле, я снова отключаюсь и стукаюсь затылком об стену. Лишнее доказательство того, что никакой стресс не заставит тебя бодрствовать во время утренней летучки.

На летучке, которая проводится в какой-нибудь комнате отдыха, мои коллеги собираются, чтобы прослушать истории болезни, так сказать, «сверить часы», ну и чтобы выполнить установленное предписание: человек, ответственный за вынесение решений по тому или иному больному, по крайней мере получает возможность узнать, в чем же эти решения заключаются.

Таким человеком является «приглашенный доктор» — практикующий врач, который принимает на себя руководство отделением на один час в день в течение одного месяца в году. За это он получает право именоваться профессором в престижной медицинской школе города Нью-Йорка, не имеющей, насколько мне известно, никакого отношения к Манхэттенской католической больнице. Иными словами, «приглашенный», во исполнение благих начинаний отечественного здравоохранения, проводит во вверенном ему отделении меньше времени, чем кто бы то ни было из персонала.

Этого приглашенного мэтра я знаю. Ему шестьдесят. Он всегда появляется в исключительно дорогих, роскошных туфлях. Но мое восхищение он заслужил не этим: каждый раз, когда я спрашиваю его, как у него дела, он неизменно отвечает: «Лучше всех. Сажусь на девятичасовой, и через час я уже в своем Бриджпорте».

В данный момент он сидит, подперев рукой подбородок, и щеки свисают, как уголки скатерти со стола. Глаза закрыты.

Еще здесь находятся: врач-практикант, вроде меня или Акфаля, из отделения в другом конце здания (эта молодая китаянка по имени Джин Джин порой впадает в такую депрессию, что не может ногой пошевелить без посторонней помощи), наши четверо студентов-медиков и главный врач-резидент. Комната отдыха всецело принадлежит нам, после того как мы изгнали из нее пациентов в казенных халатах, смотревших телевизор в тайной надежде умереть не на больничной койке. Извините, ребята. В вашем распоряжении есть холл.

Как же я устал, едрёнть.

Один из студентов — не мой, а Джин Джин — зачитывает вслух бесконечное описание анализов работы печени, от и до. А они вообще ни к чему. Больной поступил с сердечной недостаточностью. И поскольку анализы оказались в порядке, на кой хрен он это читает?

Но все молчат.

В моем воспаленном воображении стена напротив покрывается плесенью. Борясь с сонливостью, я пытаюсь держать один глаз — обращенный к врачу-резиденту — открытым в надежде, что хотя бы половина мозга отдыхает. Бум — ударяюсь затылком об стену. Значит, снова вырубился.

На часах 7:44.

— Мы вас утомили, доктор Браун? — спрашивает меня главный врач-резидент.

Окончив резидентуру, она решила остаться у нас еще на год — вот он, «стокгольмский синдром». Из-под белого халата выглядывает пикантная юбочка, а при этом выражение лица у нее такое, будто она сейчас спросит: «Это не вы нагадили в мои туфли?»

— Не больше обычного, — отвечаю, незаметно растирая физиономию. А на стене-то и в самом деле растет плесень, пусть даже в глазах у меня двоится.

— А вы не хотите рассказать нам про мистера Вилланову?