В этот час орегонская ферма была необычно спокойна. Всегдашние послеполуденные звуки словно спеленуты тугой тишиной – той, что обычно побуждала павлина кричать. Один раз перед самым Новым годом огромная птица настойчиво орала полминуты, пока не догорел фитиль и не бабахнула пушка Бадди, а на прошлой неделе павлин кричал, когда первая молния раскалывала железное небо, предваряя грохочущую грозу.

Случилась бы гроза, чтоб полегчало, думал Дебри[34]. Его устроил бы и ужасный павлиний вопль. Только фиг. Одни куцые радиочасы на столе. Он оставил их, чтоб слушать новости, но сейчас пела Барбра Стрейзанд: «В ясный день и все такое»[35]. Потрясающе, думал он. Затем музыку и далекие стенания овцы перекрыло кое-что еще: тонкий, мучительный скулеж. Что бы ни было, от такого уж точно не полегчает. Чуть погодя он определил источник звука. Прищурившись, разглядел на дороге к шоссе розовый автомобильчик, быстрый и вихлючий, из новых малолитражек, названия которых Дебри не мог запомнить. Какое-то животное – то ли «кобра», то ли «норка», то ли «дикая кошка», – с барахлящей, независимо от породы, коробкой передач. Машина миновала ферму Олсона и дом Бёрча, взвизгнула на вираже и покатила бурить задымленный день, скуля столь пронзительно и мчась так затейливо и яро, что автостопщики невольно сиганули с обочины в хвощ. Блондин показал палец, а черная борода швырнул в проносящуюся машину какое-то ругательство. Та с воплем умчалась мимо амбара прочь с глаз и, ура, подальше от ушей. Дебри отошел от окна и возобновил рассеянный поиск.

– Я уверен, они где-то тут, – сказал он, совершенно в том не уверенный.

Взгляд Дебри упал на захезанную коробку для самокруток, и он снял ее с полки. Уставился на макухи: может, на разок сейчас и хватит, а на разок сейчас и другой потом – вряд ли. Отложи на потом. Потом понадобится. Ну да как же, думал он, глядя на коробку в руках. Маленькие бурые семена тихо дребезжали. После выброса адреналина Дебри колотило так сильно, что забивка косяка не далась бы. Возвращая коробку на место, он вспомнил старую отцовскую присказку: «Дрожит, что твоя псина, когда срет косточками».

Он зависал двое суток под планом и на скоростях, ища в мозговой библиотеке (или все-таки трое?) ответ на звонок агента о новых текстах, обещанных редактору, и запрос жены касательно новой наличности, затребованной ссудным отделом банка. А главным образом – с четверговой почты – ответ на письмо Ларри Макмёртри[36].

Ларри – его старый литературный соратник из Техаса. Они познакомились на писательском семинаре в Стэнфорде[37]и моментально разошлись по большей части животрепещущих вопросов – этике, политике, битникам и особенно психоделикам, – на деле вообще по всему, кроме взаимообожания и уважения к сочинительству и друг к другу. То была дружба, расцветавшая во множестве полуночных дискуссий за стопкой книг, причем успехом не увенчивались атаки ни с левого, ни с правого фланга. После Стэнфорда Ларри и Дебри годами пытались поддерживать спор по переписке – Ларри защищал традиционное, Дебри отстаивал радикальное, – только без бутылки бурбона на двоих письма естественным образом убавлялись. Четверговое письмо от Ларри было первым за год. Но сразу переходило к делу, заявляя о победах консерваторов, перечисляя успехи правых праведников и указывая на провалы и ошибки, допущенные иными леворадикальными лидерами, в частности Чарльзом Мэнсоном[38], с которым Дебри был чуточку знаком. Письмо завершалось вопросом в последнем абзаце: «Вот. Так что там поделывает Старая Добрая Революция?»

Изыскания Дебри не принесли удовлетворительного ответа. После часов проб и химии за пишмашинкой он выстучал скудную страницу, однако перечисленные победы оказались в основном бытовыми достижениями: «Доббз и Бланш родили еще одного ребенка… Мы с Забоем наконец-то отбыли трехлетний испытательный срок…» Записей в левой колонке гроссбуха набралось не ахти. Но больше он ничего не придумал: тщедушная страничка за сорок часов шныряния в пустынной библиотеке того, что Дебри привык называть «Движением». Сорок часов он размышлял, выпивал и пи́сал в бутылку из-под молока – без перерыва, если не считать десятиминутного путешествия вниз по лестнице, чтобы разобраться с теми странствующими мудаками. Теперь, вернувшись наверх и не уняв поганую дрожь, он обнаружил, что пропала даже эта ничтожная страница: машинописный желтый лист бумаги затерялся, как и цветные очки.

– Чума на оба дома![39]– застенал он что было мочи и стал тереть раздраженные глаза запястьями. – На орегонских отравителей воздуха, алчно выжигающих сорняки, и на калифорнийских детей цветов, изошедших на семена и шипы!

Он тер глаза, пока в глазницах не заискрило; тогда он отнял кулаки от лица, вытянул руки по швам, пытаясь успокоиться, выпрямился и стал дышать ровно. Адреналин забил легкие под завязку. Чертовы калифорнийские клоуны, провонявшие пачулевым маслом, и дешевым сладким вином, и яростной гноящейся мстительностью. Злобой, на самом-то деле. От них просто несло злобой. Тот, что постарше, черная борода, прервал лай датских догов М'келы одним словом.

– Цыц! – бросил он, будто отрезал слово краешком рта.

Собаки мгновенно ретировались в свой автобус, поджав хвосты.

Дебри постановил не пересекаться с этой парочкой, едва завидев, как они подползают – хайрастые, пыльные, в латаных-перелатаных «ливайсах», – но Бетси с детьми укатила в Фолл-Крик, и надо было либо спуститься и встретить их во дворе, либо дать им вползти прямо в дом. Он спустился, сказал «здрасте», они в ответ назвали его братом – телячья нежность, после такого он всегда проверял, на месте ли бумажник; младший зажег благовонную палочку и помахивал ею, пока оба рассказывали о себе. Они были братьями солнца. Они возвращались в Хэйт[40]с нехилого замеса в Вудстоке и решили по дороге на юг заскочить к знаменитому Девлину Дебри.