– Сам же говорил: неважно, все равно часть уйдёт в отходы, на выброс!

– Ну не целиком же! Не весь же кусок!

Скандал в интернациональной семье Хамзаевых набирал силу. Они вообще в последнее время скандалили часто. И шумно.

Жозефина Генриховна не любила громких и немелодичных звуков – но сейчас остановилась и стала вслушиваться, иногда удовлетворённо кивая головой. На какое-то время она позабыла обо всех своих проблемах.

Хамзаевы не разочаровали.

– А ты зарабатывай так, чтоб не самим кроить! Наняли – и готово!

– Да ты готова деньги вместо папильоток накручивать!

Замечательно. Но стоило узнать положение на семейном фронте более подробно…

Двое детей сидели на корточках возле качелей и бросали на окно угрюмые взгляды. Они молча перебирали яркие наклейки из коробки; пухлая тетрадь, разрисованная фломастерами, лежала рядом. Лариса и Темир, дети Хамзаевых.

– Картинки лучше не в тетрадки наклеивать, а на отдельные карточки, – дружески посоветовала Жозефина Генриховна. – Так настоящая коллекция получится, да и меняться проще.

– Спасибо, – сказала Лариса.

– Это наше дело, – сказал Темир.

– Папе с мамой, я смотрю, нынче не до вас, – забросила удочку колдунья.

– А это их дело! – сказал мальчик и повернулся спиной к Де Лануа.

– Они линолеум не так разрезали, – объяснила Лариса.

За вежливостью девчонки таился испуг, она боялась именно Жозефину Генриховну. Колдунья хорошо ощутила детский страх, и это было приятное ощущение.

– Так что линолеум?

– Хотели, чтоб пол в прихожей был без швов. В прихожей надо налево повернуть, а у них получилось направо. Потому что кроили с изнаночной стороны, как у мамы на курсах.

– Ну, деточка, так это же анекдот. Я бы на вашем месте смеялась, а не куксилась.

– Вот и смейтесь! – крикнул мальчик, разворачиваясь к Де Лануа.

Он тоже боялся – по-своему.

– И вообще! – грохнуло из окна. – Мужик-то есть в доме? Да без меня ты бы забывал мать с днём рождения поздравить!

– Не трогай маму! Если б не она, мы бы…

Скандал развивался по стандартному сценарию.

– Все у вас наладится, вот увидите, – пообещала Де Лануа детям.

Наладится, но не сразу, подумала она про себя. Ещё пару раз аккуратно поработать с Ильясом – и этот глупый джигит уйдёт из дома, хлопнув дверью, и через день сам не поймёт, зачем он это сделал – но гордость не позволит вернуться. А дура-Настя тоже не будет понимать, что такое стряслось в их семье, прожившей двенадцать лет тихо и мирно. И приползёт к Жозефине, размазывая слезы и сопли, обещая все, что угодно, лишь бы помогла, лишь бы вернула мужа.

Она поможет, она вернёт… И всем станет хорошо. У детей будет отец, у жены муж, а у Жозефины Генриховны – фамильные драгоценности кубачинской работы, подаренные этой клуше Насте свекровью-аваркой, не имевшей дочерей…

Де Лануа любила старинные красивые вещи. Она ещё раз улыбнулась детям и вошла в свой подъезд. Темир смотрел ей в спину волчонком.

Два часа, отпущенные Фикусу на поиски и сбор команды, я использовал с толком.

Для начала установил, что из всех присутствующих в квартире Фагота являюсь самым большим идиотом. Классическим. Клиническим. Ладно хоть нерасчлененным…

Ручка!

Новый хахаль соседки Фагота протянул ей ручку – записать телефон. И была эта ручка точь-в-точь как у загадочного профессора Доуэля… Бля-а-а-а… И я его отпустил. Вместо того, чтобы выйти из квартиры и ненавязчиво расспросить: а кто он, собственно, такой? Ответил бы, никуда бы не делся. Когда я расспрашиваю, люди отвечают. Честно и правдиво.

А теперь только и остаётся, что строить импотентные дедукции…

В тоске и душевном расстройстве я рухнул на фаготовский диван. Нащупал рядом пульт управления, машинально надавил кнопку.

И тоску как рукой сняло.

На экране видеодвойки предстал Фагот в рабочей обстановке. Нет, не за музыкальным компьютером…

Я все понимаю.

И позитивную роль подобных записей – в том числе. Эта видеокустарщина, что ни говори, на рост поголовья молоденьких девушек влияет положительно. Посмотрит такой вот Фагот такую вот плёночку – глядишь, и не отправиться на очередную ночную охоту…

Я все понимаю. Но смотреть подобные вещи могу с трудом.

Девчонке было лет пятнадцать… И никогда уже не станет шестнадцать. После знакомства с ножом Фагота уже не станет. Нож, кстати, интересный… Хищный профиль, круглая цельнометаллическая рукоять с мелкой насечкой. Донельзя похож на «алжирца» – излюбленное холодное оружие французских парашютистов… Что-то Фагот не хвастался мне такой штучкой.

Но самое главное было не в этом. Не в ноже. И не в девчонке – хотя умирала она медленно и мучительно…

Точка съёмки.

Старина Фагот обходился без помощника-оператора. Снимал неподвижной, зафиксированной камерой… Что это значит, я понял, когда действие ублюдочного фильма переместилось в ванную. И тут все кончилось.

Провал.

Темнота.

Ничто.

Потом окружающее стало медленно появляться. Сначала ладони. Мои, окровавленные… Сломанные ногти… Больно… Рядом, в кафельной стене ванной, – глубокая воронка не меньше полуметра в диаметре. Скомканный металлический цилиндрик… Видеокамера.

С-с-сука!!!

Я метнулся в гостиную. Удар ногой, второй, третий…

Спокойно. Без лишних эмоций. Все под контролем. Под моим контролем… А эта гнида, что вздумала взять под контроль меня… На Страшный Суд Фагот поползёт с переломанными рёбрами. И с несколько асимметричной ухмылкой – челюсть сломана в двух местах, как минимум. Ну и черт с ней, зачем мёртвым челюсти? Мёртвые, как известно, не кусаются.

Но какая все-таки сука…

Год назад? Или раньше?

Весна… Точно, прошлая весна – капель, сосульки, возбуждённое и дебиловато-радостное чириканье воробьёв… Я заскочил к Фаготу – тоже возбуждённый. Бывает весной со мной такое… Заскочил за дозой.

Он: давай, мол, сам… Никак, мол, не могу, опаздываю на запись. Все в ванной, справишься уж как-нибудь.

Сволочь. Подловил. Сделал, как котёнка.

Подставил ровнёхонько под объектив. А я… Я человек не брезгливый. Взял нож, пилу и…

Маленький вопрос: где гадёныш держит запись?

…Около часа я рылся в его видеотеке, просматривая кассеты в ускоренном режиме. Ничего. Боевички и концерты маэстро. Значит? Должно быть некое хранилище записей особых.