И сколько не увидит тот, из окна, путешественник. Будет, как в самолёте: видишь – только откуда взлетаешь и куда прилетаешь… всё остальное облака, облака, перистые, кучевые… И в метро. Сколько всего не увидишь? Но в метро, бывает, я заметил, налаживается своя жизнь, метряная, или метровая, или метрополитеновая, как хотите, складываются, по законам Метро, взаимоотношения и тонкие связи.

Они увидели друг друга в Метро и глазами договорились – завтра, в этом же вагоне, в это же время, у последней двери… как сегодня… и – получилось. Договорились ещё раз, на всякий случай, глазами на завтра… и получилось! Значит!.. Была свадьба, и, говорят, ещё, ещё до сих пор живут где-то в окраинах.

Эти – глазами, уже пять лет встречаются, но ни-ни, никакого сдвига… а эти – уже пять лет пытаются не встречаться, и всё же нет-нет, да и встретятся, и тогда им самим становится непонятным: из-за чего они не хотели «встречаться»?.. но от этого, теперь, ещё больше не хочется встречаться.

Нельзя смотреть Горгоне в глаза, но тянет, невыносимо тянет посмотреть. А когда посмотришь – всё! Всё кончено. Не ради ли одного единственного, такого любопытствующего взгляда погибло столько? Конечно же. Только взгляд этот дороже (чем) жизни.

НЕОТПРАВЛЕННЫЕ ПИСЬМА

А где-то… ты… ходишь в туманах, сворачивающих шпиль собора в пружину, готовую всегда распрямиться, всегда выстрелить, лишь только луч солнца скользнёт в прорвавшуюся щель облаков; улыбаешься, смеёшься, а может и плачешь.

Был последний день. Нежный и медленный. А потом я падала, падала, падала, и никто не мог меня удержать. Но не об этом сейчас, хотя как похоже… Когда я ушла, ты не стал меня удерживать…

Привет, Лапа… – читает дальше Пётр Анисимович и останавливается… – читает дальше главный редактор издательства, фасадом выходящего Бог знает куда.

Вряд ли кто, – думает Пётр Анисимович, – читает Пётр Анисимович, – вряд ли, – думает, оглядывая переполненный гостями кабинет Пётр Анисимович, – вряд ли кто здесь знает эту мою школьную кличку. А может, знает?..

И снова побежал Пётр Анисимович назад, в обратном направлении, мимо скорой помощи, мимо русалочьей тени, мимо Бимов, Бомов, вахтёра, который ему не помощник, мимо белого, жёлтого и фиолетового… мимо фиолетово-бело-жёлтого счастья… чтоб сбить со следа… она знает, она стояла среди всех, уже приведённая Верой.

Школяры, с не меньшим успехом, чем студенты могут превращать всякий смысл во всякую бессмыслицу, и, услышав однажды, как ты назвала меня «Лапа» – нежно и ласково – прозвали меня «Лапа», и прозывали так: и любя, и ласково, и с уважением, может кто со страхом, и унижая, и презирая… Так бессмыслица превращается в смысл und zurück, und so weiter, und so fort…

Привет, Лапа! Привет, Лапа!

Могу я ещё так тебя называть? Не могу не называть и не могу перестать тебе писать.

Не надеюсь ни на какой ответ. Но ты меня отпустил и не удержал. Может это был сон, который мог растаять, и тогда, проснувшись?..

Там, тогда, проснувшись на тёплой земле, я, как это ни пошло, поверь мне, Аниска, понял, что такую женщину я искал всю жизнь.

Фаллос бесстыдно и смешно выперся в небо. Всходило Солнце. Тлеющие угли, будто бы стыдясь, сверху прикрывались от света чёрной кружевной накидкой, а снизу заливались мутно-голубым и алым.

Бог в хламиде, спадающей складками голубиной крови к подножию, воткнулся своим остриём в пылающий Солнце-шар и шар стал нимбом, и цвета залили пространства и переливались… непостижимо превращались один в другого. В такие ранние свежие цвета могут окровавиться только двое, которые измучились по любви… цвета, которые смешивались в нас… безо всякого разбора, без всяких подходит, не подходит, – подходило всё, всё находило место в том свете! который излучали мы, который, казалось, затмевает и сам шар. И бог стоял между сиянием земли и алмазом солнца, как дирижер, меж фортепиано и оркестром. Втроём они творили. Рояль выделялся массой на фоне оркестра, а тот картинным кремовым тортом расположился, всхлипывая каждый раз, когда до него доходило дело. Творилось волшебство. Наши души уже некоторое время тянулись друг к другу и подвигали теперь тело – не отставать. Я хотел бы описать внутреннюю работу фортепьяно, когда на нём исполняют концерт… какой организм – рояль! Рычаги, рычажки, педали, молоточки и струны, которые можно рвать, а можно гладить, а можно играть ими. Руки наши ещё не прикасались друг к другу, но желание…

– Вот, вот! – не может удержаться младший лейтенант Бимов, – Желание, желания!

Никто не вступает со своей версией, хотя Пётр Анисимович, по сверкающим из глубины кабинета глазам видит, что желающих достаточно; не вступает никто потому, что Пётр Анисимович продолжает читать, начав с начала брошенной строки:

Руки наши ещё не прикасались друг к другу, но желание уже давно пришило их друг к другу, они сами ещё этого не знали, прошило иглой, как дирижёр оркестр, дирижёрской своей палочкой. Вот это был свет! свет-звук! Наши руки не только уже нашли друг друга, но рвали уже друг друга, как пианист струны. Но третий появился тут же… неважно – тогда же или спустя время, хоть через столетие… и через столетие – это уже сейчас… сейчас… и тут же он появился, вместе с сочинённой ещё и ещё раньше историей.

Божок не настаивал пока, но уже посматривал глазом за изгибом и извивом. Он же был бог и стоял всегда между светом земли и алмазом солнца, как дирижёр между нами и фортепьяно на фоне кремового торта.

Таков был рассвет. Уткнувшийся фаллос. И любовь, плеснувшая облизывающим Andante… Andante… con variazione… обволокла двоих, которые измучились по любви.

Её звали Ребекка. Помнишь, как ту Ребекку – дочь Вафуила Арамеянина, сестру Лавана Арамеянина?

Как бы тут скривил губы и зашёлся скабрезным смешком историк, драматург, писатель и главный юродивый имярек и сказал бы: Ах, сколько можно рассказать, хи-хи-хи, обо всех этих Сарах, Ребекках, хи-хи-хи, Рахилях, хи-хи-хи, хи-хихи, хи-хи-хи! Агарях… – здесь лицо его изменилось бы, обрело бы грозно-ироическое, потом театрально-угрожающее выражение и, скривив губы, теперь уже в другую сторону, писатель снова, угрожающе же, предупредил бы: «И сказала Аврааму: выгони эту рабыню и сына её; ибо не наследует сын рабыни сей с моим Исаком»! Но не об этом сейчас, хи-хи-хи. Не об этом сейчас… а-а-а… самым смешным было то, что именно у Ребекки, ещё в утробе, Исав и Иаков, помните, пинали друг друга, ха-ха-ха!

Такая она была – Ребекка. Она была