каких наших разграничениях, хотя мы считаем их верными и отнюдь не берем назад, нельзя успокаиваться. Нам нельзя исчерпывать ими дело и освобождать себя от бремени, под которым пройдет наш дальнейший жизненный путь, от бремени, благодаря которому созреет самое драгоценное – вечная сущность нашей души.

◆

ЧУВСТВУЯ СВОЮ КОЛЛЕКТИВНУЮ ВИНОВНОСТЬ, МЫ ЧУВСТВУЕМ ВО ВСЕЙ ЕЕ ПОЛНОТЕ ЗАДАЧУ ВОЗРОЖДЕНИЯ ИЗНАЧАЛЬНОЙ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ К РОДУ ЧЕЛОВЕЧЕСКОМУ – ЗАДАЧУ, КОТОРАЯ СТОИТ ПЕРЕД ВСЕМИ ЛЮДЬМИ НА ЗЕМЛЕ, НО НАСУЩНЕЕ, ОЩУТИМЕЕ, ОПРЕДЕЛЯЯ КАК БЫ ВСЕ БЫТИЕ, ВСТАЕТ ТАМ, ГДЕ КАКОЙ-ТО НАРОД ПО ЕГО СОБСТВЕННОЙ ВИНЕ ЖДЕТ ПОЛНОЕ РАЗОРЕНИЕ.

◆

II. Возможности оправдания

У нас самих и у тех, кто желает нам добра, уже наготове мысли об облегчении нашей вины. Есть точки зрения, которые, намекая на более мягкий приговор, одновременно точнее формулируют и характеризуют вину, имеющуюся в виду в том или ином случае.

1. Террор

Германия при нацистском режиме была тюрьмой, угодить в эту тюрьму – политическая вина. Но как только двери этой тюрьмы захлопнулись, взломать их изнутри нельзя. Рассматривая ответственность и виновность узников, еще оставшуюся и возникающую теперь, надо всегда задаваться вопросом: что было вообще возможно сделать тогда? В тюрьме возлагать ответственность за бесчинства тюремщиков на всех узников скопом явно несправедливо.

Говорили, что миллионы, миллионы рабочих и миллионы солдат, должны были оказать сопротивление. Они этого не сделали, они работали на войну и сражались – значит, они виновны. На это можно возразить: пятнадцать миллионов иностранных рабочих так же точно работали на войну, как немецкие рабочие. Что с их стороны совершалось больше актов саботажа, не доказано. Лишь в последние недели, когда уже все разваливалось, иностранные рабочие развили, по-видимому, большую активность.

Невозможно совершать крупные акции, не организовавшись под чьим-то руководством. Требовать, чтобы население государства бунтовало и против террористического государства, – значит требовать невозможного. Такой бунт может быть только распыленным, лишенным настоящей собранности, он остается сплошь анонимным, это тихое погружение в смерть. Есть лишь несколько исключений, ставших известными благодаря особым обстоятельствам (таких, как героизм брата и сестры Шолль, этих немецких студентов, и профессора Губера в Мюнхене).

Удивительно, как можно тут кого-то обвинять. Франц Верфель, который вскоре после разгрома гитлеровской Германии написал статью, безжалостно обвиняющую весь немецкий народ, утверждал, что сопротивление оказал один Нимёллер, – и в той же статье он говорит о сотнях тысяч людей, которых убили в концлагерях, – почему? Да потому, что они, хотя чаще только словами, оказывали сопротивление. Это анонимные мученики, своим бесследным исчезновением как раз и показавшие, что возможностей не было. Ведь до 1939 года концлагеря были чисто внутринемецким делом, да и после их заполняли в большой мере немцами. Число политических арестов в 1944 году ежемесячно переваливало за 4000. Тот факт, что концлагеря существовали до самого конца, доказывает, что в стране была оппозиция.

◆

ГЕРМАНИЯ ПРИ НАЦИСТСКОМ РЕЖИМЕ БЫЛА ТЮРЬМОЙ, УГОДИТЬ В ЭТУ ТЮРЬМУ – ПОЛИТИЧЕСКАЯ ВИНА. (…) РАССМАТРИВАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ И ВИНОВНОСТЬ УЗНИКОВ, ЕЩЕ ОСТАВШУЮСЯ И ВОЗНИКАЮЩУЮ ТЕПЕРЬ, НАДО ВСЕГДА ЗАДАВАТЬСЯ ВОПРОСОМ: ЧТО БЫЛО ВООБЩЕ ВОЗМОЖНО СДЕЛАТЬ ТОГДА? В ТЮРЬМЕ ВОЗЛАГАТЬ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА БЕСЧИНСТВА ТЮРЕМЩИКОВ НА ВСЕХ УЗНИКОВ СКОПОМ ЯВНО НЕСПРАВЕДЛИВО.

◆

В этих обвинениях нам порой слышится фарисейский тон тех, что с опасностью для себя бежали, но в результате – если сравнить с муками и смертью в концлагере или со страхом в Германии – жили все-таки за границей без гнета террора, хотя и с эмигрантскими бедами, а теперь эмиграцию как таковую ставят себе в заслугу. Такому тону мы считаем себя вправе спокойно, без гнева дать отпор.

Есть и в самом деле голоса справедливых людей, которые хорошо понимают именно аппарат террора и его следствия. Вот Дуайт Макдональд в журнале Politics за март 1945 года: апогей террора и вынужденной вины при терроре достигается альтернативой – убить или быть убитым. Некоторые чины, которым поручались расстрелы и убийства, говорит он, отказывались участвовать в этих жестокостях и были расстреляны.

Вот Ханна Арендт: террор породил тот удивительный феномен, что в преступлениях вождей стал участвовать немецкий народ. Подчиненные превратились в соучастников. Правда, в ограниченном объеме, но все же настолько, что люди, от которых этого никак нельзя было ожидать, отцы семейств, трудолюбивые граждане, добросовестно выполнявшие любую работу, так же добросовестно, по приказу, убивали и совершали в концлагерях прочие зверства[5].

2. Вина и историческая связь

Мы различаем причину и вину. Объяснение, почему что-то произошло так и даже непременно должно было так произойти, непроизвольно считается оправданием. Причина слепа и неизбежна, вина обладает зрением и свободна.

Так же мы поступаем обычно и с политическим событием. Историческая причинная связь как бы освобождает народ от ответственности. Отсюда удовлетворение, когда в беде кажется понятной ее неотвратимость по веским причинам.

Многие люди склонны брать на себя ответственность и подчеркивать это, когда речь идет об их теперешних поступках, произвол которых им хочется освободить от всяких ограничений и требований. Но, с другой стороны, склонны при неудаче снимать с себя ответственность и сваливать ее на какие-то мнимые необходимости. Об ответственности только говорили, а что такое ответственность, не ведали.

◆

ПОДЧИНЕННЫЕ ПРЕВРАТИЛИСЬ В СОУЧАСТНИКОВ. ПРАВДА, В ОГРАНИЧЕННОМ ОБЪЕМЕ, НО ВСЕ ЖЕ НАСТОЛЬКО, ЧТО ЛЮДИ, ОТ КОТОРЫХ ЭТОГО НИКАК НЕЛЬЗЯ БЫЛО ОЖИДАТЬ, ОТЦЫ СЕМЕЙСТВ, ТРУДОЛЮБИВЫЕ ГРАЖДАНЕ, ДОБРОСОВЕСТНО ВЫПОЛНЯВШИЕ ЛЮБУЮ РАБОТУ, ТАК ЖЕ ДОБРОСОВЕСТНО, ПО ПРИКАЗУ, УБИВАЛИ И СОВЕРШАЛИ В КОНЦЛАГЕРЯХ ПРОЧИЕ ЗВЕРСТВА.

◆

Соответственно все эти годы можно было слышать: если Германия выиграет войну, то выиграет ее партия, это заслуга партии, а если Германия войну проиграет, то проиграет ее немецкий народ, это его вина.

Однако при исторических причинных связях никак нельзя разграничить причину и ответственность в тех случаях, когда человеческие действия сами суть некий фактор. Поскольку на происходящее влияют решения, то, что служит причиной, есть в то же время вина или заслуга.

А то, что не зависит от воли и решения, – это ведь всегда в то же время задача. Как проявит себя данное от природы, зависит и от того, как воспримет это, как обойдется с этим, что сделает из этого человек. Никакой ход событий историческая наука не может считать просто неизбежным. Так же как эта наука никогда не может дать точного прогноза (как то бывает, например, в астрономии), она и ретроспективно, задним числом, не может признать неизбежности ни всего происшедшего, ни отдельных действий. В обоих случаях она видит пространство возможностей, только в отношении прошлого картина эта богаче и