не слушает нас. Гитлер и его сообщники, это маленькое меньшинство в несколько десятков тысяч, пребывают вне моральной виновности до тех пор, пока они вообще не чувствуют за собой вины. Они, кажется, не способны раскаяться и измениться. Они такие, какие они есть. В отношении таких людей остается только насилие, потому что они сами живут только насилием.

Моральная виновность, однако, существует у всех, у кого есть совесть и кому не чуждо раскаянье. Морально виновны способные к покаянию, те, что знали или могли знать, а все-таки шли путями, которые при самопросвечивании предстают им преступно-ошибочными, – одни из них закрывали глаза на происходившее, другие поддавались одурманиванию и соблазну, третьи продавались за личные блага, четвертые повиновались из страха. Представим себе некоторые из этих возможностей:

а) Жизнь в маске – неизбежная для того, кто хотел выжить, – влекла за собой моральную виновность. Лживые заявления о лояльности перед грозными инстанциями вроде гестапо, такие жесты, как приветствие «хайль Гитлер», участие в собраниях и многое другое, что влекло за собой видимость участия, – за кем из нас в Германии никогда не было такой вины? Заблуждаться на этот счет может только забывчивый, потому что заблуждаться он хочет. Маскировка была одной из основных черт нашего существования. Она отягощает нашу нравственную совесть.

б) Больше волнует человека в момент ее понимания вина, вызванная лживой совестью. Многие молодые люди просыпаются с ужасным сознанием: моя совесть меня обманула – на что еще я могу положиться? Я думал, что жертвую собой ради благороднейшей цели, что желаю самого лучшего. Каждый, кто так ужаснется, проверит себя, виновен ли он был в неясности и в нежелании видеть, в сознательном замыкании, изоляции собственной жизни в «благопристойной» сфере.

Здесь надо прежде всего видеть разницу между солдатской честью и политическим смыслом. Ибо сознание солдатской чести остается защищенным от любых рассуждений о виновности. Кто был верен в товариществе, стоек в опасности, проявил мужество и деловитость, тот вправе сохранять что-то неприкосновенное в своем чувстве собственного достоинства. Это чисто солдатское и в то же время человеческое начало одинаково у всех народов. Его проявление не только не вина, но, коль скоро оно не запятнано злодеяниями или выполнением явно злодейских приказов, некая основа, некий смысл жизни.

Но проявление солдатского начала нельзя отождествлять с делом, за которое сражались. Солдатское начало не освобождает от вины за все другое.

Безоговорочное отождествление фактического государства с немецкой нацией и армией – это вина лживой совести. Тот, кто был безупречен как солдат, мог стать жертвой фальсифицированной совести. Благодаря этому оказалось возможным творить и терпеть из-за национальных убеждений явное зло. Отсюда чистая совесть при злых делах.

◆

МОРАЛЬНАЯ ВИНОВНОСТЬ, ОДНАКО, СУЩЕСТВУЕТ У ВСЕХ, У КОГО ЕСТЬ СОВЕСТЬ И КОМУ НЕ ЧУЖДО РАСКАЯНЬЕ. МОРАЛЬНО ВИНОВНЫ СПОСОБНЫЕ К ПОКАЯНИЮ, ТЕ, ЧТО ЗНАЛИ ИЛИ МОГЛИ ЗНАТЬ, А ВСЕ-ТАКИ ШЛИ ПУТЯМИ, КОТОРЫЕ ПРИ САМОПРОСВЕЧИВАНИИ ПРЕДСТАЮТ ИМ ПРЕСТУПНО-ОШИБОЧНЫМИ, – ОДНИ ИЗ НИХ ЗАКРЫВАЛИ ГЛАЗА НА ПРОИСХОДИВШЕЕ, ДРУГИЕ ПОДДАВАЛИСЬ ОДУРМАНИВАНИЮ И СОБЛАЗНУ, ТРЕТЬИ ПРОДАВАЛИСЬ ЗА ЛИЧНЫЕ БЛАГА, ЧЕТВЕРТЫЕ ПОВИНОВАЛИСЬ ИЗ СТРАХА.

◆

Однако долг перед отечеством гораздо глубже, чем слепое повиновение тем или иным правителям. Отечество уже не отечество, если разрушается его душа. Мощь государства сама по себе – не цель, напротив, она губительна, если это государство уничтожает немецкую сущность. Поэтому долг перед отечеством отнюдь не вел последовательно к повиновению Гитлеру и к убежденности, что и как гитлеровское государство Германия непременно должна победить в войне. Вот в чем заключается лживая совесть. Это непростая вина. Это в то же время и трагическое смятение, особенно большой части несведущей молодежи. Долг перед отечеством – это полная самоотдача ради высочайших требований, предъявляемых нам нашими лучшими предками, а не идолами лживой традиции.

Поразительно поэтому, как, несмотря на все зло, удавалось самоотождествление с армией и государством. Ведь эта обязательность слепого национального взгляда – понятная лишь как последняя гнилая опора теряющего веру мира – была, по совести, одновременно моральной виной.

Эта вина стала возможной и благодаря неверно понятому библейскому изречению «будь покорен имеющим власть над тобой»[3], но окончательно выродилась в удивительную покорность приказу на военный манер. «Это приказ» – для многих эти слова звучали и еще звучат патетически, выражая высший долг. Но они одновременно и освобождали от вины, равнодушно утверждая неизбежность зла и глупости. Безусловной моральной виной становилось такое поведение в раже послушания, поведении инстинктивном, считающем себя добросовестным, а на самом деле ничего общего с совестью не имеющем.

◆

ДОЛГ ПЕРЕД ОТЕЧЕСТВОМ ГОРАЗДО ГЛУБЖЕ, ЧЕМ СЛЕПОЕ ПОВИНОВЕНИЕ ТЕМ ИЛИ ИНЫМ ПРАВИТЕЛЯМ. ОТЕЧЕСТВО УЖЕ НЕ ОТЕЧЕСТВО, ЕСЛИ РАЗРУШАЕТСЯ ЕГО ДУША. МОЩЬ ГОСУДАРСТВА САМА ПО СЕБЕ – НЕ ЦЕЛЬ, НАПРОТИВ, ОНА ГУБИТЕЛЬНА, ЕСЛИ ЭТО ГОСУДАРСТВО УНИЧТОЖАЕТ НЕМЕЦКУЮ СУЩНОСТЬ.

◆

Из отвращения к нацистской власти многие после 1933 года избирали офицерскую карьеру, потому что казалось, что только здесь царит пристойная атмосфера, не подверженная влиянию партии, враждебная партии, как бы отрицающая власть партии. И это тоже было заблуждением совести, последствием которого – после устранения всех самостоятельных генералов старой школы – оказалось в конце концов нравственное разложение немецкого офицера на всех руководящих постах, несмотря на множество славных, даже благородных служак, которые тщетно искали здесь спасения, как того требовала от них обманчивая совесть.

Именно тогда, когда с самого начала человек действует по честному разумению и доброй воле, его разочарование, в том числе и в себе, особенно велико. Оно приводит к проверке и самой искренней веры вопросом: насколько ответствен я за свою иллюзию, за всякую иллюзию, которую я питаю.

Пробуждение, распознание этой иллюзии необходимо. Оно сделает из идеалистов-юнцов стойких, нравственно надежных, политически трезвых немецких мужчин, которые смиренно примут свою судьбу.

в) Частичное одобрение национал-социализма, половинчатость, а порой внутреннее приспособление и примирение, было моральной виной, лишенной какого бы то ни было трагизма, свойственного предыдущим разновидностям вины.

Такая аргументация: «Ведь есть в этом и хорошее», такая готовность к мнимо справедливому признанию была у нас распространена. Правдивым могло быть только радикальное «либо – либо». Если я признаю порочный принцип, то все скверно, и даже хорошие с виду последствия – вовсе не то, чем они кажутся. Из-за того, что эта ошибочная объективность была готова признать в национал-социализме мнимо хорошее, даже близкие прежде друзья становились друг другу чужими, с ними уже нельзя было говорить откровенно. Тот, кто еще недавно сетовал, что нет мученика, который пожертвовал бы собой, выступив за прежнюю свободу и против несправедливости, – тот же человек мог восхвалять как высокую заслугу уничтожение безработицы (путем вооружения и жульнической финансовой политики), мог в