Нас пугают, что мы можем не получить процентов, страшно подумать, что тогда будет…

Скудного нашего дохода едва хватает на самое насущное, почти каждый квартал мы залезаем в долги, которые выплачиваем в начале следующего квартала, и потому к концу опять вырастает долг…

Читая еженедельный журнал, который мама выписывает, я нашла помещаемую там поэзию скверной, но один стишок невесть почему остался у меня в память, и я постоянно его себе повторяю:

Буря сулит покой —

Но и он обещает бурю…

Несчастье! Влодек арестован! Жандармы повезли его в крепость в Модлине. Кажется, там лучше, чем в Цитадели, но говорят, что теперь его, даже если и скоро выпустят, могут забрить в рекруты и Академии он не закончит…

Около шести часов люди обступили фигуру Божьей Матери, позажигали свечи и, пав на колени, начали петь «Боже, что Польшу…»[29].

Костелы закрыты. Ксендз Бялобжеский[30] осужден на год заключения в одной из крепостей. Архиепископом должен стать Фелинский, он уже утвержден папой…

Вчера у нас была госпожа Вайценблют, ее сын сидит вместе с Влодеком. Она говорит, что намерение поехать в Модлин может не осуществиться, возникают трудности: нужно выправить паспорт и получить разрешение от самого наместника…

Рассказывают, что, когда увозили ксендза Бялобжеского и женщины с плачем с ним прощались, он, обернувшись к ним, сказал: «Не плачьте, ведь когда жандарм везет священника, есть надежда, что он вернется, но если священник везет жандарма, тот уже не вернется никогда…»

Видеться с узником в крепости нельзя без разрешения наместника, а поскольку принимает он раз в неделю, в субботу, мама пошла в Замок[31], но ей сообщили, что наместник уехал, а прошение можно подать только в письменном виде…

После открытия костелов я была в храме всего один раз, там полно осведомителей, и очень мало кто приходит послушать слово Божье…

Ко дню коронации ожидаются новые послабления, даже сейчас уже кое-что сделано — разрешено ходить без фонариков аж до одиннадцати вечера! Если и прочие милости будут подобного рода, мы не сможем отрицать, что монарх наш великодушен и печется о благе своих подданных…

В Комиссии казначейства однажды утром, когда чиновники едва успели прийти в канцелярию и только еще затопили печи, вбегает один из курьеров и говорит, что едет обер-полицмейстер во главе вооруженных солдат, вероятно с ревизией. Чиновники, услыхав это, вскакивают со стульев, каждый бросается к своему столу и все, что только находит, кидает в печь…

«Здесь работает господин Б.?» — спрашивает обер-полицмейстер. «О нет, — отвечает этот самый господин Б., — кажется, он в другом зале». Обер-полицмейстер идет дальше, взгляд его падает на пальто, лежащее на стуле. «Чье это пальто?» — спрашивает он. «Господина Б.», — отвечает кто-то. Он берет пальто, лезет в один, в другой карман, из третьего вынимает какую-то бумагу, разворачивает ее и читает следующую надпись: «Будущий план организации Речи Посполитой Польши».

Жалкая эта моя писанина. Я просмотрела записи за последние три года, и понравилась мне только одна фраза: «Влодек сегодня почему-то грустный, Наполеон приехал в Варшаву, строится мост на Висле».

Когда тринадцать лет спустя, приводя после смерти матери в порядок ее бумаги, я нашел дневник и заново его перечитал, на этот раз целиком, он показался мне гораздо более интересным, чем представлялось раньше.

Прабабушка была влюблена в своего двоюродного брата, Влодека, студента Медико-хирургической академии, который в день покушения на царского наместника Берга пропал без вести. Любопытно, что история их несчастной любви была неким образом связана с историей моста через Вислу, строившегося тогда в Варшаве.

Мост по проекту инженера Станислава Кербедзя сперва строился очень быстро, и прежде чем с началом Январского восстания работы были прерваны, прабабушка загадала, что, когда мост будет готов, она соединится с любимым раз и навсегда.

Дневник заканчивался описанием сна. Прабабушке приснилось, что после покушения на царского наместника Влодек был схвачен в доме на Краковском Пшедместье; ночью жандармы увезли его на строительство моста и замуровали живьем в центральной опоре.

«Сон был страшный! — читал я последние фразы. — Я проснулась с криком ужаса, вся в холодном поту, и села в постели. Боже, неужели это правда, неужели это может быть правдой? Да, ответило что-то во мне. Он там — в мосту…»

Проглядывая машинописные страницы, я с изумлением обнаружил, что это никак не может быть «IV экземпляр», который «внучке автора» подарил на именины дядя Эдвард, поскольку текст был напечатан на прекрасно мне известной пишущей машинке марки «Рейнметалл» с поврежденным механизмом прокручивания ленты и непослушной клавишей, соответствующей наиболее часто употребляемой гласной «а».

Повторяющиеся на каждой странице характерные ошибки неоспоримо это доказывали.

Я ни секунды не думал, что мать, захотев иметь еще одну копию, просто перепечатала текст, ранее перепечатанный дядей Эдвардом. Скорее уж, заподозрил я, она, на основании оригинала, сочинила апокриф дневника — собственную, полностью или частично вымышленную версию событий, описанных ее бабушкой.

Действительно ли она это сделала? И если да, то по какой причине?

Хотела что-то утаить?

Чего-то стыдилась?

У старого дома напротив бетономешалка продолжала выплевывать одно и то же слово: б-л, б-л, б-л… Висленский песок, поливаемый водой, смешивался с портландским цементом: б-лал, б-лал, б-лал…

Я смотрел в окно. Рабочий, управлявший бетономешалкой, залез на лестницу, приставленную к фигуре Божьей Матери, вытащил из-за пазухи черный полиэтиленовый мешочек, надел его Богоматери на голову, затем тщательно обернул полиэтиленом всю статую и крепко обвязал веревкой.

В сером воздухе среди голых ветвей грецкого ореха Божья Матерь выглядела как жертва убийства, которая будет похоронена в безымянной могиле.