— Надо наказать строптивцев, — говорил Ахмад. — А не то будет поздно и отколется Русь и примет руку кесаря. Тогда и ближние племена потянутся следом за Русью.

Знал про это Песах, слова Ахмадовы не были для него в диковинку. Уж и сам подумывал потрясти Русь: больно скоро запамятовала про его тяжелую руку, пора напомнить!.. Все так, однако ж медлил Песах, понимая, что Русь ныне не та, минули времена Хельги. Совладает ли он с ее племенами? А что, как нет? Да, сила пока на его стороне. Воины Гургана и Хорезма, семьи которых он поселил в Итиле и построил для них мечети много краше и просторнее, чем те, что стояли тут прежде, подобные красным угольям посреди городского белостенья, служат ему не за страх, а на совесть. Кто ныне совладает с ними?!.. Чего греха таить: непросто это далось. Не только про меж хаберов нашлись противники его намеренью, кое-кто, а в их числе и рабе Хашмоной, требовал не повожать исмаильтян: а что как пускай и не в ближнем времени они обратят жадный взор на колонию рахдонитовусью и растащат все, до нитки? Песах не соглашался с ними, думал, что иные из иудеев, хотя и высокого рода, утратили понимание своего назначения в миру бытования, и слово их не стало отражением земной сути иудейского племени, его обозначенности в небесном мире. А жаль. Он верил в себя и в людей своего племени, в их укоренелость в летах грядущих, ныне во тьме суеты пребывающих, все ж уже и теперь осыпающих с древа познания благо сулящие семена. И да прорастут они пышно и вольно, когда придет время! Про это время Песах не забывал и в худшие для себя дни и ночи, а таковые случались все чаще и чаще. Это и угнетало. Угнетало еще и потому, что он видел нависшую над его племенем опасность более чем кто бы то ни было в ближнем к нему окружении. В нем жил дух, сильный и дерзкий, провидящий человеческое деяние, хотя бы оно вершилось вдали от него, хладное и темное. Что-то в существе его вдруг настраивалось на нужную волну, и ему открывалось прежде незнаемое им и чаще пугающее. Он не сказал бы, откуда это, томящееся в нем, придавливающее сущее, отчего иной раз и в малой травинке узревалось им пагубное для людей его племени, и тогда он с ненавистью смотрел на нее. И что-то на сердце все сжималось, пока оно не превращалось в ледяной камень. И тогда он, нагнувшись, срывал травинку и, смяв, бросал на землю, после чего шел дальше. Куда?.. Если бы он знал! Но в том-то и беда, что знание его ныне утратило прежний окрас и сделалось тускло и слабо, и уж не грело сердце.

Песах сидел в тени ветвистых дерев и ждал Ахмада, но тот опаздывал, и повелитель Хазарии хмурился: везирь без веской причины не опаздывал, был строг и подтянут, умел ценить не только свое время. И, коль скоро опаздывал, значит, что-то важное задержало его. И теперь мысли Песаха потянулись невесть в какую сторону, но, может, во все сразу, раздвигая не только пространственные границы, а и временные. Тут не отыскать было какой-то определенной цели, скорее, ее вовсе не было, а мысли, что приходили к нему и влекли невесть куда, отличались бестолковостью и незавершенностью. Но как раз в этом он находил нечто приятное, как если бы перед ним открывалось много дорог, и лишь от него зависело, по какой пойти. Ему хотелось бы, чтобы и в нем обозначалось нечто вроде колебания пускай и не душевного свойства, все же такое, что хотя бы в малости приближало его к общинным людям. Постоянно пребывать наверху становилось скучно, тянуло к чему-то иному. Он так думал не только из желания новизны в жизни, а от душевной усталости, начал замечать ее и недоумевал, отчего она проявлялась в нем. В конце концов, несмотря на беспокойство, которое испытывал, размышляя о судьбах своего племени, пока все шло, как и намечалось в давние леты, благостные для иудеев, привыкших отвечать за себя и за свои деяния, уже давно осознавших, что помощь от Бога есть позорный хлеб. Пусть слабые духом тешатся мыслью о загробной жизни. Истинный иудей сам сотворяет себя, ища совершенства. Потому и стоит царство Хазарское нерушимо, опираясь на четыре стороны света, могущественное, день ото дня богатеющее, принимающее в свои бесчисленные кладовые шелка из Китая, серебро и злато из Багдада, пенную пушную рухлядь из Великой Перьми. Самим Яхвой предопределено иудейскому племени властвовать над караванными и водными путями, протянувшимися к Хвалисскому морю. Тут и стоять царству Иудейскому до скончания веков! Ах, как хотелось Песаху верить в это! И он верил истово и горячо, как если бы был не суровый муж, обретший мудрость на дорогах жизни, но вьюноша, принимающий близко к сердцу то, что идет от благих желаний, и отвергающий все, находящееся по другую от них руку. По правде-то, теперешнее положение Хазарии среди разных, а не только соседствующих с нею земель не должно бы внушать беспокойства. Иль не воины Иудейского царя остановили продвижение арабов к северу? Не они ли огнем и мечом прошли по ромейской Таврике, вселяя ужас в людские сердца? Не они ли заставили отступить гордого росса, смирив нрав его необузданный и дерзкий? Так отчего же тогда смута в душе у повелителя Хазарии? И все крутит, и крутит, и разное встает перед глазами, чаще не радующее, а как бы даже разъедающее на сердце. Вдруг вспоминал, как упорны в противостоянии ему оказались россы. Их было легче убить, чем принудить служить себе. Они и по сию пору не ослабили противостояния, и даже больше, окрепли в духе после тех поражений, которые он нанес им. Наверное, поэтому в письмах к сильнейшим Владыкам мира — императору династии Тан, к вождю абасидов в Багдаде, к высокородным Омейядам в Кордове Песах жаловался на упорство россов, все еще не утративших веры в благополучный для них исход борьбы с ним. Он писал, что россы сбиваются в большие и малые ватаги и нападают на хазарские градки и селища и убивают его людей. Не однажды он посылал против них воинов, однако ж так и не сумел одолеть непокорных. Он писал, что россы наловчились сплавляться в лодьях по Танаису и беспокоить набегами срединные