которой долгое время состояла в обслуге, вывезенная из отчего дома по велению батюшки светлого князя Малка. Девица противилась этому: что за нужда идти в ключницы хотя бы и к управительнице росских земель ей, роду знатного, крепкого. Да только осталась ее воля близ матушкиного терема, в сребро-синих ткацких пошивах, украшенных девичьими руками. У батюшки был свой резон. Но про него она и по сию пору не догадывается: знать, глубок узор, рожденный в мыслях светлого князя, хитро сплетенный его словесами. Одно время пыталась Малуша вызнать про истоки батюшкиного повеления у братца своего Добрыни, да впустую: отмолчался братец, сделался суров в лице, холоден даже, как если бы не дорога ему была сестрица. И Малуша отступила, покорство снизошло на нее, а в ярко синих, широко открытых глазах слегка стемняло и чуть отодвинулась в прежние леты сиявшая в них радость, оттого что она, Малуша, явлена миру дивному, и в малости непознанному ею, да что за беда, когда у нее все впереди. На прекрасную девицу обращал внимание и согбенный старец и тянулся к ней потухшим взором и говорил, вдруг ошалев от нечаянно нахлынувшего светлого приятия мира:

— А что?.. Мы еще живем, коль на нашей земле рождается красота, Богами отмеченная!

И поспешал дальше, как бы даже выпрямившись, и глаза у него еще долго блестели. Малуша смотрела вослед ему, пока не скрывался старец за ближним нагорьем, а потом бежала к реке и подолгу просиживала на влажном песке, опустив ноги в теплую плещущую воду и ощущая на сердце сладостный трепет.

Но однажды случилось то, что случилось, и она оказалась в великокняжьм дворце. По первости втайне ото всех плакала, не умея понять, чего хотят от нее, но мало-помалу начала привыкать к новому своему положению. И за то она возблагодарила Бога, проявившего к ней милосердие и подарившего смирение и приятие мирских деяний хотя бы и направленных против того, что жило в ней самой тихой, никем не примечаемой жизнью. Она проводила время в дворцовых покоях матушки княгини, редко выходила на подворье, почти ни с кем не общалась, разве что с девицами, приставленными к черной работе. Но и тогда не выплескивала из души своей. И это было удивительно для нее, сызмала привыкшей к тому, что рядом с нею были люди, и радовались вместе с нею, и огорчались, если случалось что-то неладное. Но так сделалось, и она не сказала бы, что это ее угнетало. Понимая себя как малую часть сущего, она приняла произошедшее с нею естественно и подчинилась влекущему ее по тропе жизни. Однажды Малуша лицом к лицу столкнулась с молодым князем и почувствовала на сердце обжегший ее трепет. С тем и отошла от Святослава, враз вспыхнув с головы до ног, и долго не могла обрести прежнего спокойствия. В тот день все валилось у нее из рук, и это заметила матушка княгиня и строго спросила:

— Что с тобой? Эк-кая же ты неловкая!

Малуша виновато потупилась и стояла долго, как если бы запамятовала про свои обязанности. А потом ушла на сени и сидела там, забившись в темный угол, опасаясь, чтобы кто-нибудь нечаянно не разгадал того, что у нее ныне на сердце, а там вдруг сделалось не только пугающе горячо, но еще и сладостно и вместе томяще, и нельзя было ничего поделать с этим, да, честно говоря, и не хотелось. Вот так бы все сидела и прислушивалась к себе, и дивилась, и умилялась, и недоумевала, отчего же она раньше не испытывала такого приятного чувства, влекущего к чему-то… О, если бы еще знать, к чему! А может, к кому-то? «Но нет, нет! Я не хочу этого! Не хочу!» — шептала она слова истые, хотя и противные ее нынешнему естеству. Когда бы Малуша теперь осмелилась сказать про что-то, она сказала бы, но вяло и безотносительно к кому бы то ни было. А меж тем на сердце накапливалась радость, о природе которой она еще не догадывалась, однако ж как могла лелеяла ее, боясь, что та обломается при первом же ветре подобно желтому листу березы. Но этого не случилось, да и не могло случиться. При редких встречах со Святославом, когда он заходил в теремные покои матери, Малуша примечала в его чуть скуластом лице с подковками темно-синих усов откровенно явленную просветленность, коль скоро он смотрел на нее. И тогда на сердце у девицы делалось пуще прежнего сладостно. И, если бы он повелел пойти с ним, она и малости не помедлила бы. Но, к ее досаде, ту осветленность в лице у сына разглядела и матушка княгиня, и ей нетрудно было догадаться, отчего эта перемена последовала, и она стала прогонять Малушу, если Святослав заходил в покои. Но это никак не повлияло на сердечную сущность девицы, а как бы даже подтолкнуло ее к чему-то в ней ли самой, в небесном ли пространстве, куда устремлялась душа, когда ей становилось утесненно в земной жизни. Малуша остро, едва ли не болезненно воспринимала это подталкивание в себе самой, отчего теперь часто покидала покои матушки княгини, и ее можно было увидеть и в малых хороминах, окружавших высокий, из белого камня, Ольгин дворец. Никто не знал, чего она там искала, не знала и она сама. Просто чувство, которое жило в ней, влекло невесть в какие дали, но, коль скоро дали ограничивались великокняжьими теремами, то и стали для нее в близком времени необходимы, и, когда бы вдруг Малуше запретили выходить на подворье, то и захлестнула бы ее тоска лютая. Но то и ладно, что матушка княгиня не додумалась до этого, хотя нередко отчитывала ключницу, если та задерживалась и не сразу являлась на зов. И так продолжалось бы еще долго, да и куда было спешить Малуше, ее устраивало то, что совершалось в душе, и она не хотела бы перемены в себе, если бы однажды Святослав не подошел к ней и не сказал, взяв ее за руки:

— Приходи в полночь на сени.

Она вспыхнула, будто камышовая тростинка, на которую упал светящийся сколок черной молнии, сказать что-то хотела, да не посмела, сделалась вялая и слабая, и с места не сразу стронулась, стояла и смотрела вослед удаляющемуся князю. А ночью, о!.. Что-то ликующее, а вместе смущающее, влекущее к чему-то новому и светлому, подобно солнышку посреди разодранных лучами туч, растолкало в существе ее. И уж нельзя было сказать: она ли пребывает в прежней оболочке, или уже