class="p1">Я ткнул лопату в сухую, каменную глину и закатил глаза к небу: дескать, тяжело копать.

Глухой оживился:

— Я Федору объяснил, что это не Кубань. На Кубани и погреб недолго выкопать… А у нас — земля? Нет… У нас пять сантиметров земли. Под ней — грунт скальный.

Глухой с силой ударил ломом, и звук получился тупой, как от удара о камень. Радости мало. Нам с дядей Прокошей предстояло продолбить в этом грунте траншею шириной двадцать сантиметров, глубиной тридцать сантиметров, зато длиной целых сто метров. На дно траншеи будет положена водопроводная труба, и тогда вода поднимется прямо к нашему двору. Это будет равноценно чуду, ибо, сколько я себя помню, вся улица, гремя пустыми ведрами, спускалась вниз к единственной водопроводной колонке, вокруг которой ухмылялась такая большая лужа, что в ней даже плавали утята.

— Здешний грунт взрывать надо, — заключил Глухой.

— Слишком шумно получится, — ответил я и приналег на лопату…

С тех пор как отец вернулся из больницы, прошло около месяца. За все эти дни он ни разу не вспомнил о матери. Разговоры, которые у нас возникали, носили случайный характер, начинались внезапно и внезапно оканчивались. Отец охотно возился во дворе. Посадил много цветов, кое-что из овощей: горький стручковый перец, лук, чеснок. Потихоньку чинил дом. Собирался окрасить его в желто-розовый цвет, но нигде не мог купить розовой краски. Я посоветовал взять в хозяйственном магазине «парижскую зелень». Отец посмотрел на меня одобрительно, сказал, что «парижская зелень» ему по душе, но розовый цвет веселее.

Будучи инвалидом Отечественной войны второй группы, отец получил пенсию — тысячу сто пятьдесят рублей[1]. О том, чтобы ему где-то служить или работать, не могло быть и речи.

Станислав Любомирович Домбровский сказал мне:

— Война для вашего отца, Антон, продолжается. И будет продолжаться до самой смерти. Шрамы души вечны, как шрамы тела.

Когда я уходил в первую смену, отец еще спал. Однако, возвращаясь, я заставал теплую кастрюлю с едой, накрытую полотенцем и старым ватником. Готовил отец вкусно.

— Я бы поваром пошел, — признался он однажды. — Всегда мечтал быть поваром. Только не в столовой, а в ресторане. Ко мне бы специально со всего побережья знатоки приезжали. — В глазах у него появилась искренняя, почти детская радость. Он шмыгнул носом и далее крепко потер переносицу. — Когда готовишь, фантазировать надо.

— Ваш отец прав, Антон, — говорил Домбровский. — Фантазия — это прежде всего творческое начало. Без оного невозможно никакое серьезное деяние… А что касается мечты, то, увы, мечта сбывается нечасто.

— И ничего нельзя сделать?

— Делать и только делать. Ибо созидание породит, и не только породит, но и осуществит новую мечту. Сделает ее плотью. А первая мечта, заветная мечта останется голубой дымкой юности. Каждый человек должен иметь такую дымку. Это счастье, Антон, что она есть у вашего отца…

…Дня через два, как ушел Онисим, мы сидели с отцом, ужинали горячими варениками с картошкой и пили душистый крепкий чай. Отец вначале рассуждал о смысле жизни человека, подобного старцу. Кстати, Онисим пошел осматривать ближайшие аулы и обещал непременно заглянуть на обратном пути. Отец говорил:

— Онисим человек, который ищет. И знаешь, что он ищет?

— Какие-то сокровища, — ответил я, прожевывая вареник.

Отец раздраженно замахал руками:

— Глупости. Хреновина там, а не сокровища.

— Я сам видел — крест с бриллиантами.

— Один крест ничего не значит, — отец стукнул ребром ладони по доске стола. — Может, он ему от деда или от бабки достался… А ищет Онисим сам себя.

— Что он, тоже контуженный? — без особого такта спросил я. Но отец не обратил внимания.

— Это разные вещи. Если человек ищет, то он ищет. А вот ты не ищешь ничего.

— Неправда. Розовую краску ищу.

— Вот, вот… А есть парни — спортом увлекаются. Со мной один лежал, можно сказать, чахоточный. Кожа да кости. А он рисует. День и ночь рисует…

— В темноте?

— В мозгах… У меня в роте помкомвзвода был. С Украины. Писал. Всем солдатам письма писал. Говорил: «Вернусь домой, товарищ старший лейтенант, письменником стану…» Черепок ему снесло под Каунасом. А ты вот рисовать не умеешь, — значит, в художники дороги нет. В писатели — тоже…

— В писатели почему?

— Почерк плохой! — ответил отец.

— Ротному писарю почерк хороший нужен. А для писателей пишущие машинки есть.

Отец задумался, смотрел на стол внимательно. Свет лампочки искрился в стаканах чая.

После паузы отец глубокомысленно заметил:

— Пишущая машинка не коза. Представляешь, сколько она стоит? Да и где ты здесь ее купишь?

— В Сочи.

Отец с уважением кивнул:

— В Сочи… Там, конечно, есть… Только ты, того, серьезно?

— Почему такой разговор? — осторожно спросил я.

— Уходишь на работу хмурый. Приходишь с работы хмурый. Лицо землистое.

Меня удивила его наблюдательность, но все равно я возразил:

— Нормальное лицо. Просто грязное.

Отец сказал, глядя в стену:

— Без любви ты там железки отливаешь. И Ростков то же самое говорит.

— Сам-то он сгорает страстью, — разозлился я.

— Было бы тебе пятьдесят лет, разговор не состоялся бы. К чему, когда жизнь прожита? У тебя все впереди. Определяться надежнее надо. Потому как для мужика самое главное не рост, не глаза и не размер носа. Самое главное для него — надежность.

— Я в моряки, отец, хочу.

— В матросы? — спросил он недовольно и хрипло. На глаза его нашла желтизна и на щеки тоже.

— Для начала можно и в матросы. — Во мне уже закипало раздражение. — Капитаном сразу не возьмут.

— На капитана учиться надо. — Отец, как всегда, оставался глух к чужим чувствам.

— Жизнь — лучший учитель.

— Лучший учитель — брючный пояс, да сил у меня нет, чтобы с тобой справиться… Давай-ка завтра вместе к Шакуну сходим.

— К Шакуну? — удивился я. — Так к нему не пустят.

Отец твердо ответил:

— Меня пустят. Я в его бригаде шесть лет грузчиком работал. У нас, у грузчиков, свое братство.

— Очень вы сегодня на грузчиков похожи, — что ты, что он. Один как палка, другой брюхо в машину не умещает.

Валентин Сергеевич Шакун занимал должность начальника порта. Действительно, до войны и первые месяцы войны он был бригадиром грузчиков. Но потом его выдвинули на высокий пост, видимо за то, что крепкими у него были не только плечи, но и голова.

В городе его любили. «Шакун сказал…», «Шакун обещал…» — все это произносили с уважением и верой в то, что так оно и будет.

Станислав Любомирович Домбровский сказал мне однажды:

— Особенностью эпохи, нашей эпохи, является величайшее обновление. Эпоха дала не только новые идеи, но и новых исполнителей этих идей, активных деятелей, порожденных и выдвинутых массой…