– А помните, – вкрадчивым голосом сказала я, – Мэтт говорил о странном запахе. Вы ведь приехали раньше меня – вы ничего такого не унюхали?

– Нет, – отвечал Марино, – ни черта я не унюхал. Может, это просто спермой воняло, если, конечно, Петерсен не врет.

– Думаю, запах спермы не привел бы Петерсена в замешательство.

– Но он же не ожидал такого поворота событий. Неудивительно, что он сразу не опознал этот запах. Я вот, когда вошел в спальню, ничего похожего на петерсеновы домыслы не почувствовал.

– А в трех предыдущих случаях вы тоже ничего не чувствовали?

– Ровным счетом ничего. И это только лишний раз подтверждает, что Петерсену либо приглючился этот чертов запах, либо он его выдумал, чтоб запутать следствие.

– Так ведь во всех случаях, кроме последнего, жертву находили только на следующий день после убийства, то есть через двенадцать часов.

Марино остановился в дверях.

– Вы, значит, настаиваете на том, что Петерсен явился домой сразу после того, как маньяк скрылся с места преступления, и на том, что у этого маньяка какой-то специфический запах пота?

– Не настаиваю, а предполагаю.

Марино усмехнулся и вышел. Я проводила его взглядом. А в коридоре довольно долго отзывалось весьма отчетливое эхо:

– Чертова баба!..

Мне было необходимо развеяться, и универмаг на Шестой улице, огромный, весь из стали и стекла, залитый солнцем, для этой цели вполне подходил. Он располагался в самом центре города, по соседству с огромным количеством банков. Не часто я обедала вне дома, и уж тем более сегодня не было времени на подобные излишества, но три трупа за одно утро – две внезапные смерти и одно самоубийство – выбили меня из колеи. Поэтому я все же решила выбраться в приятное место перекусить, несмотря даже на деловую встречу, что должна была состояться через каких-то сорок минут.

Марино меня достал. Его ухмылки, взгляды, бурчание под нос и якобы безадресные реплики слишком живо напоминали обстановку в медицинском университете, в котором я имела удовольствие учиться.

У нас на курсе, кроме меня, было только три девушки. И поначалу я, наивная, не понимала, что происходит. Постепенно до меня дошло: внезапное желание одногруппников передвинуться на стульях именно в тот момент, когда профессор называл мою фамилию, отнюдь не являлось совпадением; тот факт, что разработки и распечатки, курсировавшие по кампусу, никогда не попадали ко мне, также не был простой случайностью. Если я пропускала лекцию (всегда по более чем уважительной причине), одолжить у кого-нибудь тетрадь было невозможно. Ответы сокурсников на мои просьбы не отличались разнообразием: "Ты не поймешь мой почерк" да "Я уже отдал тетрадь... Только не помню кому". Я чувствовала себя мухой, попавшей в паутину "мужской солидарности" – и это "попадание" оказалось единственно возможным для меня видом взаимоотношений с сильным полом.

Изоляция – самое жестокое наказание. Я никогда не могла понять, почему меня считают "человеком второго сорта" только из-за того, что я родилась женщиной. Одна из моих сокурсниц в конце концов вынуждена была бросить университет, другая пережила нервный срыв. Я решила не сдаваться и из кожи вон лезла, чтобы учиться лучше всех, – ведь только так я могла одержать победу над этими шовинистами.

Мне казалось, что студенческие страдания позади, но тут появился Марино... А из-за маньяка я чувствовала себя особенно уязвимой – ведь я, женщина, постоянно подвергалась опасности, в то время как Марино и иже с ним могли спать спокойно. Причем сержант, кажется, уже все решил насчет Мэтта Петерсена. Да и насчет меня.

Прогулка оказалась приятной – солнце светило так ярко и так радостно играло на стеклах проносившихся автомобилей, будто подмигивало, что я несколько успокоилась. Двойные двери оставили открытыми, и свежий воздух свободно проникал в помещение универмага. В кафе, как я и предполагала, яблоку было негде упасть. Стоя в очереди за салатом, я рассматривала людей. В основном сюда приходили парами, и поэтому одинокие женщины (непременно в дорогих деловых костюмах) сразу бросались в глаза – они с серьезными, озабоченными лицами потягивали диетическую колу или без аппетита ели бутерброды с бездрожжевым хлебом.

Как знать – быть может, маньяк выбирает жертв именно в таких людных местах. Может, он тут работает на раздаче салатов, и четырех убитых женщин связывало только одно – кассовые чеки из кафе.

Только одна нестыковка – убитые женщины жили и работали в разных районах города. Значит, они делали покупки, обедали в ресторанах и оплачивали банковские счета где поближе. Ричмонд – большой город, и во всех четырех районах имеются собственные супермаркеты, рестораны и все остальное. Ясно, что человек, живущий на севере Ричмонда, не потащится за покупками на юг, и наоборот. Лично я выезжаю за пределы своего западного района исключительно на работу.

Женщина, которая приняла мой заказ на греческий салат, на мгновение задержала на мне взгляд, будто узнала. Наверняка видела меня в субботней газете, а может, по телевизору – местный канал имеет дурную привычку несколько раз в неделю прокручивать криминальную хронику. В любом случае мне стало не по себе.

Я всегда хотела затеряться в толпе, раствориться. Но по ряду причин этот номер у меня не проходил. Ведь в Штатах женщин-судмедэкспертов раз-два и обчелся, и репортеры не упускают ни единого случая снять меня для новостей. Вдобавок они не скупятся на эпитеты. Как только меня не называли в газетах – я и "заметная", и "блондинка", и "привлекательная". Мои предки с севера Италии – там сохранилась народность, родственная савоярам, швейцарцам и австрийцам, – люди со светлыми волосами и голубыми глазами.

Семья Скарпетта всегда боролась за чистоту крови – мои предки вступали в браки исключительно с жителями Северной Италии. Моя мама не может пережить, что у нее нет сыновей, потому что дочери, по ее глубокому и скорбному убеждению (многократно озвученному), являются генетическими тупиками. Дороти испортила благородную кровь Скарпетта, произведя на свет Люси (отец моей племянницы был мексиканец), а мне, в моем-то возрасте и с моим семейным положением (точнее, отсутствием такового), кажется, даже этот постыдный поступок совершить уже не грозит.

Практически ни один выходной, который я провожу с мамой, не обходится без ее слез: мама оплакивает несуществующих многочисленных внуков. "Подумать только, на нас прервется род Скарпетта! Стыд-то какой! А ведь у нас кровь, можно сказать, голубая! В нашем роду были архитекторы, художники, мы в родстве с самим Данте! Кей, Кей, как ты можешь быть такой безответственной перед своей семьей! О, почему Пресвятая Дева не дала мне сына!" – и так далее в том же духе.

Мама утверждает, что первые упоминания о Скарпетта появились в Вероне, городе Ромео и Джульетты, Данте, Пизано, Тициана, Беллини и Паоло Калиари, причем она уверена, что мы в родстве с этими выдающимися историческими личностями. Я пытаюсь ее урезонить, напоминая, что Беллини, Пизано и Тициан, хоть и оказали огромное влияние на веронскую школу живописи, родились в Венеции; Данте же родился во Флоренции, откуда был изгнан после того, как к власти пришли "черные" гвельфы, скитался по всей Италии и всего-навсего заехал в Верону по пути в Равенну. Я уж не говорю о Ромео и Джульетте. Наши прямые предки пахали землю и работали на железной дороге – два поколения назад они иммигрировали в США не от хорошей жизни.