Но с милой вялостью вскоре было покончено, поскольку распространились стремление к выгоде, разделение труда и частная собственность, которые оказались настоящим бичом человечества: «До тех пор, пока люди довольствовались своими убогими хижинами, пока они ограничивались тем, что шили себе одежды из звериных шкур с помощью древесных шипов или рыбьих костей, словом, пока они были заняты лишь таким трудом, который под силу одному человеку, и только такими промыслами, которые не требовали участия многих рук, они жили, свободные, здоровые, добрые и счастливые, насколько они могли быть такими по своей природе, и продолжали в отношениях между собою наслаждаться всеми радостями общения, не нарушавшими их независимость. Но с той минуты, как один человек стал нуждаться в помощи другого, как только люди заметили, что одному полезно иметь запас пищи на двоих, – исчезло равенство, появилась собственность, труд стал необходимостью, и обширные леса превратились в радующие глаз нивы, которые надо было орошать человеческим потом и на которых вскоре были посеяны и выросли вместе с урожаем рабство и нищета»[26]. Самому сильному, изобретательному и искусному удавалось накопить больше земли, железа и собственности, чем любому другому, «и при одинаковой затрате труда один зарабатывал много, а другой едва существовал. Так незаметно обнаруживает свое возрастающее значение естественное неравенство…»[27]. Собственность, которая изначально возникала только благодаря труду, утратила свое основание и выросла за пределы естественных границ. Связь между работой и благосостоянием исчезла, от рая не осталось и следа.

Логическим последствием возникновения собственности была война всех против всех, в которой каждый пытался схватить то, что мог. Имущим это всеобщее состояние войны не могло нравиться, ибо им было что терять. Поэтому они придумали право, суды и адвокатов – как финальное выражение больной цивилизации, – чтобы гарантировать владельцам право собственности. В этом насильственно усмирённом состоянии хитрость, обман и тщеславие стали единственным средством снискать себе уважение в обществе, которое стало жестокосердным. Жизнь теперь подчинялась конкуренции, противопоставлению интересов и «скрыто[му] желани[ю] выгадать за счёт других. Все эти бедствия – первое действие собственности и неотделимая свита нарождающегося неравенства»[28]. А поскольку земля в какой-то момент была поделена, богатство могло расти только за счёт других. Внутри стран эта битва распределения выигрывалась за счёт судов, в другие же государства посылались войска.

Вольтер находил сочинения Руссо забавными и глупыми и никогда не считал нужным всерьёз дискутировать с ними. Руссо посылал их ему, и Вольтер благодарил письмами, которые немедленно становились известны публике: «Я получил, мсье, вашу новую книгу против человеческой расы и благодарю вас. Никто ещё не применял столько умственных способностей, чтобы превратить нас, людей, в зверье. Прочитав вашу книгу, хочется встать на четвереньки. Но поскольку я уже более шестидесяти лет назад отказался от этой привычки, я, к своему несчастью, чувствую для себя невозможным вновь её обрести». Для Вольтера, который очень хорошо относился к собственности и разделению труда, взгляды Руссо отражали финансовую безуспешность последнего. Добродетель, аскетизм и отказ от собственности проповедовались тем лучше, чем беднее был человек. То, что мелкие буржуа и пролетарии мечтали совсем о другом разделении собственности, было не удивительно, они завидовали удачливым и успешным в том, чего никогда не удалось бы достигнуть им самим. Такие люди, как Руссо, никогда не знали роскоши и избытка – ничем иным, как бедностью, Вольтер не мог объяснить отказ от того, что только и делало человека человеком. Зачем тосковать по примитивной жизни, если бывает и по-другому? Вольтер видел в рассуждениях Руссо лишь мелкобуржуазную вонь.

Можно было подумать, что они жили не в одном и том же мире. Вольтер воплощал только что осознавшего себя буржуа, который приписывал себе главную роль в мире. У Жан-Жака Руссо закрадывалась мысль, что, может, дело ладилось бы и без таких людей, как Вольтер, который восхищал его своим стилем, но, по его мнению, имел отвратительный характер.

Для Руссо благополучие состояло не в богатстве, не в накоплении денег, земли и должностей, а в гармонической жизни в природе и с природой. Благосостояние выражалось в том, что не надо было заботиться о собственности и владениях, что можно было оставаться свободным от вечных раздумий о владении и предметах. Что проку в обладании многими вещами, если ты при этом теряешь душу? Представленная Адамом Смитом идиллия в образе мелкого торговца, который постоянно всё больше производит и больше приобретает, где каждый первым делом печётся о том, чтобы увеличить своё имение, для Руссо было концом благосостояния как земного, доступного счастья. Трудолюбивые женевские граждане, среди которых он вырос, могли похвастаться изрядной собственностью, но разве они стали счастливее от этого? Тот ли это был мир, в котором свободомыслящий человек хотел бы и мог бы жить? Это ли было благосостояние?

Этот конфликт между Вольтером и Руссо, между победителями и побеждёнными буржуазной революцией, до сих пор так и не разрешён. Французская революция обошлась со своими идейными первопроходцами диалектически, почитала их обоих, как будто их расхождения во взглядах касались разве что второстепенных пунктов, заботилась лишь о настоящем и вскоре имела на руках более практические проблемы, чтобы разбираться с теоретическим различием взглядов на природу человека. Так оба они после первого упоения сгинули в бурях революции, но не пропали окончательно, а снова вынырнули на другой стороне хаоса, каждый на своём исконном месте, Вольтер – как голос буржуазии, Руссо – как гневный рупор бесправных.

Вольтер снова вошёл в моду первым: во Франции в Июльской революции 1830 года абсолютизм уступал либерализму, и крупная буржуазия брала верх над реинкарнацией старого режима, в который всё больше и больше деградировало правление Карла Х. Последний был сменён Луи-Филиппом, буржуазным королём. Луи-Филипп хотя и был номинально тоже Бурбоном, но ещё в юности рано примкнул к революции и во время обстрела Вальми был на стороне революции. И теперь он был – по меньшей мере в первые годы своего правления – королём во вкусе крупной буржуазии.

Под девизами Laissez-faire (невмешательства) и Enrichez-vous (обогащайтесь!) Луи Филипп позволил буржуазии делать с экономикой то, что она умела лучше всего, чем она охотнее всего и занималась. Она составляла всего лишь около 20 % населения, но поскольку избирательное право и право ношения оружия в Национальной гвардии были привязаны к собственности, диспозиция с самого начала была ясной. Имущим классам, к которым причислялись также остатки прежней аристократии, фактически удалось подчинить государство собственным интересам. Тон задавали банкиры и промышленники, и свобода означала свободу торговли и денег. Государство должно было держаться подальше от интересов буржуазии, которая предпочитала сама определять свою судьбу. В унисон этому духовному климату во Франции вокруг Фредерика Бастиа (1801–1850) образовалась либеральная школа экономистов, которая весьма успешно пропагандировала и развивала учения Смита и Рикардо. Но во всём опьянении свободой забылось то, что касалось большинства населения: деньги – воплощённая свобода, а масса населения оставалась голой и голодной. В этом смысле она могла и должна была чувствовать себя обманутой в свободе, за которую боролась революция.