Мутные глаза книготорговца были широко открыты. Однажды он сказал мне, что отличает свет от тени. Теперь все было во тьме. Слабо надеясь, что он умер до того, как его начали расчленять, я присел рядом, чтобы опустить ему веки. Мне пришлось видеть множество мертвецов, но большинство их умерли, зная, на что идут. Я поклялся, что, если найду убийцу Ворчуна, его смерть будет долгой и мучительной. Закатившиеся темные глаза Гектора тоже были открыты. Я не стал закрывать их, но зачем-то провел пальцами по жестким волосам на его носу – прикосновение, которого он никогда не позволил бы мне при жизни.

Лишь нагнувшись, чтобы оказать эти последние почести, я заметил его. Конверт лежал на теле моего старого знакомца, весь пропитанный кровью. Даже если бы на нем не было моего имени, написанного той же рукой, что и на предыдущих посланиях, я бы все равно знал, что он для меня. Я сорвал печать, заранее зная, что ждет меня внутри, – кусок ткани, черный, как будущее Ворчуна. Но, если первые два были бессловесными, на этом стояла надпись мелом: «СКОРО». Я помедлил. Ужасное подозрение, пустившее робкие корни в моей голове, начинало расцветать буйным цветом. Но тут мои мысли прервал звук из лавки.

Мой припадок ярости или молчание Гектора встревожило других книгопродавцев – не знаю. Но три негромких голоса приближались. Я представил себе, как выгляжу сейчас – отчаянный, перепачканный кровью, с обнаженным мечом над мертвым телом. В комнатке не было окон, и всю ее до потолка заполняли книги. Единственной мебелью был простой соломенный тюфяк, на котором лежал старик. Спрятаться негде. Я крепче сжал рукоять меча, глубоко вздохнул и укрылся за дверью.

Я мог подглядывать сквозь дверную щель. На долгое мгновение мужчины окаменели от ужасного зрелища двух трупов. Они смолкли, глядя на загримированное кровью лицо моего друга. Затем, словно по волшебству, все пришли в движение. Один кинулся поднимать тревогу, двое других опустились на колени, ища признаков жизни, хотя знали, что старик мертв. Они бормотали молитвы и бессмыслицу, переглядываясь, словно заложники в царстве сна. Я знал, что оцепенение скоро пройдет, шок обернется гневом и, когда меня неизбежно обнаружат, мне несдобровать. Единственный выход – бегство.

Я выскользнул из-за двери и обрушил тяжелый сапог на их зады. Потеряв равновесие, оба упали на окровавленные тела Ворчуна и Гектора. Я не хотел долее осквернять их, ни человека, ни его пса, но присоединяться к ним – еще меньше. Приглушенные крики сбитых с ног торговцев преследовали меня, но я не оглядывался. Я бежал, перескакивая стопки книг с заложенными в них ловушками, обрывая струны колокольцев, запутавшиеся в волосах, молясь, чтобы никто не вошел мне навстречу. Благодарение судьбе, лавка Ворчуна была в самом безлюдном уголке церковного двора; я вылетел к часовне и спрятался в высокой траве, обрамлявшей могилы. Там я стянул окровавленный камзол, надеясь, что белая рубашка осталась незапятнанной.

* * *

Ди был тверд, настаивая, что я один могу разыскать Тамерлана.

– Так я отдаю вам свою жизнь, а вы мне – ничего? – сказал я тогда.

– Ты можешь скрыться от остальных своих врагов, а Рэли предлагает тебе немало – жизнь твоих трудов. Сколько великих творений умерло вместе с автором? Из твоих пьес только «Тамерлан» отпечатан краской.

– Это может сделать и мой покровитель.

Ди смотрел в сторону.

– Ну?

Когда он ответил, в голосе его слышалось сомнение.

– Твой покровитель – слабый человек. Он любит тебя, но Рэли и Совет для него убедительнее. Он стоит между ними и не делает ничего.

– Так ему известно об этом?

– Уолсингему известно многое.

* * *

Уолсингем и я часто напивались наедине, и ничего, кроме дружества, между нами не было. Не потому ли он овладел мной, что знал: это наша последняя встреча? На него могла нахлынуть нежность к старому протеже. Может, он думал, что мертвые не болтают лишнего. Чувствовал ли он, как холодеет моя плоть под его касанием, мерещилась ли ему вонь тления изо рта, который он так и не поцеловал? Глядя, как лицо мое пылает удовольствием, представлял ли себе, как обнажаются зубы под сгнившими губами, как зеленеют, разлагаясь, щеки и брови, что он ласкал? Меня передернуло. Мой покровитель превзошел все мои грехи. Он переспал с мертвецом.

Так думал я, лежа в высокой влажной траве кладбища, слушая звуки погони. Крохотные насекомые усердно сновали туда-сюда по своим делам, словно уличные торговцы, расставляющие прилавки в день ярмарки. Запах земли и луга напомнил мне детство, братьев, которые искали меня одним долгим жарким полуднем, выкрикивая мое имя. Я следил за ними из укрытия, отказываясь обнаружить себя, наслаждаясь силой, которую давала мне невидимость. Я давно не вспоминал о тех днях, и воспоминание только больше встревожило меня, ибо память человека возвращается к его рождению, когда он близок к смерти.

* * *

Выждав, как мне показалось, достаточно долго и не слыша долее грохота моих преследователей, я выскользнул из убежища и направился к набережной. Мысли мои путались; голос Ди эхом отзывался в голове. Я чувствовал, как призраки Ворчуна и Гектора бегут со мной рядом по улице. Я закричал им, они же прошептали мне на ухо имя моего врага. Казалось, они довольны своей ролью в этой прискорбной пьесе, пусть им и не придется выходить на бис. Тамерлан поднял занавес в этом театре теней, но смерть старика и его пса открывала новое действие. Это была увертюра к смертоубийству. Я перепишу историю. В этот раз Тамерлан умрет.

* * *

Блейз ломал комедию. Мой длинный кудрявый друг разгуливал по сцене облаченный в женский наряд, который был ему на несколько размеров мал. Корсет не сходился на спине. Лиф сбился вверх на торсе; кружевной вырез, растянутый поперек груди, обнажал заросли густых волос. Блейз обучал стайку начинающих актеров изображать женщину. Хотя никто в здравом уме не поставил бы его на женскую роль, матрона из него получалась на загляденье. Не жеманясь и даже не покачиваясь, он давал почувствовать, как под юбкой скользят мягкие округлые бедра. Ученики следили за ним, словно завороженные. Эта сцена согрела бы сердце любого драматурга, но я уже пылал гневом. Я бросился через пустой зал, рыча, будто раненый медведь. Услышав меня, Блейз обернулся. Лицо его осветилось, но улыбка так же быстро исчезла. Он сделал насмешливый реверанс и, выпрямившись, посыпал соли на раны моего сердца стихами Кида:

Месть, пробудись! Любовь сегодня

Вновь воцарилась в Преисподней.

Крылья Икара не ускорили бы мое приближение. Я ворвался на сцену, обнажая искалеченной рукой меч, в ярости не замечая боли. Ученики прижались к кулисам. Должно быть, вид у меня был устрашающий. В волосах запуталась листва и ветки. Лицо обезображено суточной щетиной, повязки на руке испачканы кровью и травой, из раны, которую нанес мне Бейнс, по рубашке расплывалась кровь.

Законы театра потребовали бы здесь длительного диалога. Прежде чем драться, нам следовало бы продемонстрировать все свое красноречие. Блейз, увидев меня, бежал. Однако дамский наряд не годится для бегства. Я поймал его за шлейф юбки, сбил с ног и ударил в челюсть. Что-то треснуло; брызгая кровью и слюной, Блейз выплюнул на сцену зуб. Мальчики волной подались назад. Один заплакал, но большинство повели себя, как настоящие актеры, и смотрели во все глаза. Блейз попробовал подняться. Я пнул его в голову, и он, повалившись вперед, пополз от меня на четвереньках. Его платье оставляло кровавый след. Я позволил ему проползти на другой край сцены, где он снова попытался встать. Я догнал его и тяжело наступил ему на руку. Кости подались под моим каблуком, а затем я поднял его, схватив за ту же изувеченную руку. Сквозь мольбы и стоны Блейза до меня донесся беспокойный ропот учеников.