Жила одна. Строго, скромно и аккуратно. Всю неделю. Как-то в стороне от баб и сплетен. Очень независимо держалась, слезливости не терпела. Про себя почти ничего не рассказывала, подогревая любопытство окружающих. Бабы поселковые её чурались, но и сплетничать побаивались. Фамильярности не допускала.

Только водилась за ней одна необъяснимая странность. От недостатка внимания, что ли?

После обеда мужики потихоньку собирались, подтягивались к пивнушке, вокруг столов свои компании кучковались. И всё поглядывали – не идёт ли там Катя. Скучно без неё.

Она по случаю выходного ковыляла на костыле, ноге давала отдохнуть от протеза. Обрубок вскидывал подол цветастого халатика, шевелился, дёргался в такт хомулянию на здоровой ноге. Чуть вперекос, вправо, усилие на костыль.

Волосы тёмно-русые, до плеч, пробором разделены, лентой бархатной, тёмно-вишнёвой перевязаны.

Ждали и мы дежурной забавы, бегали неподалёку. Ближе подходить опасно, схлопотать от выпившего мужика можно было очень даже легко. И мы роились по кустам мелкой мошкой, выглядывали бывалыми команчами в засаде.

Жарко летом. Катя скидывала халатик, сидела на веранде в больших трусах, в атласном белом, ослепительном лифчике, подставив под культю чуть ниже правого колена небольшую табуретку.

Культя снизу с рваными краями, словно пилили ножовкой прямо поверх тела, коверкали, да так и зажило всё, втянутое в центр там, где остаток кости внутри притаился.

Живот слегка выпирает, круглится. Плечи покатые, грудь объёмистая, выпирает через верх из лифчика, чашки конусами, тело в едва заметных отметинках, словно бледная шелуха от гречи налипла. Руки крепкие, натруженные костылём. Разворот плеч не женский.

Было страшно смотреть на Катю и невозможно глаз отвести одновременно. От тела, женского дородного, открытого всем напоказ и запретного, от культи уродливой.

Мы глядели во все глаза, ничего не ведая по малолетству, но понимая мальчишеским нутром, что тут кроется великая тайна.

Клава-буфетчица приносила ей сразу две кружки, знала уже. Ставила на стол, здоровалась, перекидывалась парой слов, уходила. Мужики тотчас выстраивались в очередь к окошку.

Первую кружку Катя выпивала залпом, в полной тишине. Все молча глядели на неё.

Глубоко вздыхала, закуривала папироску и тут же начинала пить вторую кружку, но уже медленно.

Обычно начинал разговор Иван. К третьей кружке. Подсаживался к Катиному столику. Спорил на пиво.

Катя могла дрыгнуть культёй и пукнуть. И так столько раз, на сколько уговорятся. Обычно – десять. Такая странная, дикая забава.

Дёрг культей – пук! Глуховато, странно до нереальности.

После каждого раза весёлый смех и крики болельщиков разносились далеко над речкой.

Секрета Катя не выдавала и не объясняла, как это ей удаётся.

Иван пристально следил за Катей, незаметно наплёскивал из чекушки водки, и вскоре Катя тихо засыпала, роняла коротко голову на замызганный стол. Волосы кое-где седина подбелила росчерком, заметным в проборе. Плечи обмякнут, лицо детское, морщинки разгладятся, беззащитная до слёз.

Иван руку подтиснет, грудь ладошкой похлопает снизу, будто вес определяет.

Руки смуглые, вены верёвками обвили, выпирают, броские на белом атласе лифчика. Осклабится. Зубы белоснежные, розовыми дёснами сияет:

– Ого! Две тити, по пяти’!

– Кило? – спрашивали бесстыдные пьянчужки.

– Нет жеш! Рублей!

Гопота смеялась.

Володя смотрел издали на сединки, тихо поселившиеся в густых волосах, и страшно жалел Катю, ему было стыдно за неё, и он не мог объяснить почему. И игра, которую позволяла проделывать с собой взрослым мужикам Катя, такая уверенная в санчасти, независимая в другое время, казалась нереальным безумием.

Он чувствовал себя так, будто унизили лично его. Нет – оскорбили. Он терялся в догадках: почему это происходит? Прилюдно. И она, такая сильная, красивая, бывалая женщина, превращается на глазах в безвольное существо.

Хотелось вскочить и разогнать эту дурацкую компанию.

Наверное, Катя догадывалась о проделках Ивана, но молчала. Ей тоже было интересно – кто кого переборет! Она и впрямь была сильной.

У Ивана была мечта: он задумал вызнать, как проделывает Катя свой фокус.

Сильный Иван брал обмякшую Катю на руки, костыль под мышку, нёс домой, что-то бормотал ей на ухо. Вкрадчиво, серьёзно, без улыбки, словно выпытывал потихоньку её тайну.

Вскоре возвращался.

Мужики ждали.

– Ну, чё, боец, вызнал секретные сведения?

Заискивали, лыбились.

– А вот хрен вам да губы! Остальное для Кубы! Не расколоть!

Молча досиживали до серых сумерек, шуршали рыбной шкурой, шелушили тараньку. Расползались по домам, переполненные горьким пивом, сонной слабостью.

Спать ложились, рано на работу вставать. Жёны ворчали, засыпали рядом.

Через неделю всё повторялось.

Однажды Катя перехитрила Ивана. Предложила ему попить из её кружки. Иван сделал несколько глотков, подёргал ногой. У него не получилось.

Иван стал азартно пытаться повторить, увлёкся. Всё без толку.

Катя засмеялась, потом посерьёзнела, что-то пошептала над кружкой, сделала два глотка, дважды дёрнула культёй. И всё у неё получилось.

В тот раз Иван сломался раньше Кати. Пошёл за угол облегчиться, да так и рухнул, как раненый, с распахнутой ширинкой и тёмно-коричневым «корнем», смятым в бесполезную шмяку.

– Вот и выпал птенец из гнезда! – сказала Катя без улыбки. – А храбрился.

Кто-то из друзей кинулся застёгивать Ивану ширинку.

– Да ладно, не девочка я уже. Нагляделась в медсанбате. – Сказала просто и поковыляла домой.

Однажды в «Голубой Дунай» пришла и Верунчик, мама Борьки-заики. Видать, скучно стало дома одной. Захотелось на люди.

Мы в кустах затаились. Галка маячила невдалеке, готовилась сдать нас взрослым. Ябеда-корябеда.

За Верунчиком начал приударять Иван. Вызывающе, нахально бока оглаживать, ногу заплетать своим копытом под столом. Всё норовил за воротник платья, в глубины выреза заглянуть. Хмелел и хамел на глазах.

И нет-нет, да на Катю глянет. А она молчит, хмурится.

Мы сидели в кустах, молча на Борьку поглядывали. Тоже жалели.

Он прыгнул на велосипед. Маломерка такая, «Орлёнок», для старших школьников. Подлетел к веранде, лихо тормознул, велик прислонил к заборчику.

– Руки от мамки убери, фашист! – сказал ясно, не заикаясь.

Побелел до невозможности.

– Чего ты сказал? Сопля зелёная! – поднялся Иван. – Учить меня будет!