Придется мечтать о чем-нибудь другом.

Третье заявление я засовываю в шредер собственными руками. Ну вот видите, уважаемый герр Ставицки, мы вас, похоже, убедили, – говорят они, переглянувшись, – а за ваши добрые дела вам непременно, обязательно зачтется, не говоря уж о том, что все вам будут искренне благодарны, – спасибо вам, герр Ставицки, огромное вам человеческое спасибо. Спасибо.

* * *

Я больше не буду тут есть. На столе у Инги засохший йогурт, в комнатах недоделанный ремонт. На телевизоре пыль. Фантастический бардак.

– И все же я не понимаю, зачем вы это делаете, – сварливо говорит Ингина мать. – Слава Богу, государство нас не оставляет с голоду подыхать, – она горестно улыбается. – Да и с работы тоже, так сказать, заплотят за все, – она враждебно смотрит на меня. – Так что нам ваши подачки не нужны.

Зареванная Инга варит овсянку. Полупрозрачный телевизор показывает тягостную и фальшивую психологическую драму.

Я говорю ей как можно терпеливее:

– Понимаете, и наше государство, и фирма, в которой работал Ганс, могут… ну, например, обанкротиться, отказаться от своих обещаний. Понимаете? Им ни жарко, ни холодно: кто был Кнабе? зачем помогать именно его детям? А я – друг, понимаете? Я близкий человек. И я буду помогать не только деньгами, но и лично, понимаете?

– Не надо нам вашей благотворительности, – возмущается теща.

Значит, мою помощь она отвергает, обзывает ее благотворительностью, а у государства охотно берет. Идиотка с востока. Мне хочется треснуть ее по голове чем-нибудь тяжелым. Я начинаю верить в самоубийство Кнабе.

– Инга, не могла бы ты мне отложить немного каши? Живот болит что-то.

Пятилетняя Мари:

– Ты любишь кашу? Ну, ты вообще, Стаут! А ведь, кажется, умный мужчина.

Смотрю телевизор и ем кашу. Полупрозрачный старый фильм. По нему видно, как проходит время. Странное ощущение вызывает у меня этот фильм. Я совсем не помню его сюжета, но как будто знаю, что дальше. Знаю – не в смысле событий, а в смысле подробностей, жестов героев. Как он повернется, как кивнет через секунду, что скажет.

Я как будто вижу на пять минут вперед.

Полуторогодовалый Курт плюхается ко мне на колени. Колготки сползают с его вертлявой попы.

– Инга, – говорю, – надень на парня штаны. Что он у тебя в одних колготках по дому шастает.

– Прости, пожалуйста, Стаут, – сестричка Мари опять показывается на пороге комнаты, – но мне кажется, что это не твое дело.

Мари – в малюсеньких туфельках на каблуках – ее записывают на бальные танцы, – в длинных бусах до колен и в шляпке.

– Вежливая ты, Мари.

– Не вежливая, а просто, – с жутким предубеждением в голосе Мари пристально щурится на меня.

У Кнабе был онлайн-дневник, блог, где он вывешивал аналитику, ссылки на сайты и прочее. В дневнике, в качестве user picture, висит его физиономия, нарисованная, а точнее, вылепленная Роми из пластилина: был у них конкурс, «папа на работе». Лицо у пластилинового Кнабе ядовито-розовое, глаза безмятежно-голубые, а на голове наушники. Похож.

Теперь в этом дневнике под последней записью – ворох грустных комментариев.

Надо бы взломать да стереть там все.

– Ну что такое, Инга? Ну, ну, не плачь. Не плачь. Пошли на лестницу рыдать, а то Роми подглядывает.

* * *

Две девочки играют в классики у ворот школы: мел отлично рисует на мокром асфальте, не расплывается, свежие бело-сиреневые следы. Пахнет дымом.

Пасли мою машинку от самой работы. Вышел прогуляться до ларька с сигаретами, ключи, естественно, забрал с собой. Оборачиваюсь – падла уже сидит, давит сцепление и насилует зажигание отмычкой.

Пока до сервиса добрался, пока то, се, – поздний вечер. Темно стало.

Лина звонит.

– Можно я сегодня к тебе в гости приду? Не поздно?

– Конечно, приходи, не стесняйся.

Пол-одиннадцатого. Зашел в «24 часа», купил мяса. Темнотища. Лина уже сидит на ступеньках рядом с дверью моей квартиры.

– Привет, – говорю, вскрывая дверь своим ключом. – Хорошо выглядишь.

– Спасибо, – говорит.

– Как делишки? – спрашиваю машинально. – Как жизнь?

– Жизнь налаживается, – сомнение в голосе. – Ну, охрану на входе в школу опять усилили. Из-за бомбы. Родителей внутрь не пускают. Одного турка при нас даже обыскивали, а он возмущался. Как будто это поможет.

– Не поможет, согласен.

– А у тебя как жизнь? – спрашивает Лина.

– Хреново, – говорю. – У меня друга убили. А говорят, самоубийство.

– Ой, да ты что, – Лина прикрывает рот рукой. – Ужас какой!

– Мы с ним и де Грие были очень близкими друзьями, – говорю. – Считай, двенадцать лет вместе проработали. У него четверо детей осталось. Вот я ездил в Ф. как раз бумаги подал… на усыновление, короче… ладно. Сейчас мы все это майонезом польем, а потом поставим в печку. И через двадцать минут будет готово.

Лина сидит за столом, трет сыр, я режу мясо. В сумерках ее лицо белеет над столом. Лина всегда красится настолько сильно, что становится почти похожа на клоуна. Или на гейшу. Набеленное лицо, тени каких-то умопомрачительных цветов. Ярко-алые губы.

Мне вдруг приходит в голову странная мысль.

– Лина, – говорю я. – Послушай, а сколько тебе лет на самом деле?

– Не скажу, – говорит Лина.

– Лина, ведь тебе нет восемнадцати.

– Нет, – говорит Лина.

– Ай-ай-ай, – говорю я. – Меня ж посадят, ты хоть соображаешь?

– Стаут, – говорит Лина грустно-грустно. – Ну, я же тебя люблю.

– Суду на это наплевать тысячу раз, – возражаю я. – Проблем не оберешься. Послушай, Лина: любовь, если уж тебе так хочется говорить со мной про любовь, не может держаться на вранье. Скажи лучше сразу, сколько тебе лет на самом деле.

– Не могу, ты меня выгонишь, – говорит Лина.

– Что, тебе нет и шестнадцати?! Ты что, малолетка? Вот черт, – ругаюсь я. – Но… извини, пожалуйста, ты же не была девственницей, когда со мной познакомилась, или я что-то путаю?

– Нет, не путаешь, – отвечает Лина с вызовом. – Знаешь, извини, конечно, Стаут, но там, где я выросла, девственница в четырнадцать лет – это очень большая редкость. И я не верю, что ты не догадывался о моем возрасте.

– Но ты выглядишь, как взрослая, – возражаю я. – Грудь, ноги… и ты говоришь, как взрослый, опытный, повидавший жизнь человек…

– А я такой человек и есть, – усмехается Лина и смотрит в пол. – Ну вот, зря я призналась. Теперь ты меня, – последние слова она произносит шепотом: – не захочешь… – и ее глаза наполняются натуральными слезами.