На школьной фотографии 1932 года мальчики-подростки выглядят как тридцатилетние. На всех костюмы, как у отцов, у некоторых с жилетом, а то и с платочком в нагрудном кармане. Девочки выглядят точь-в-точь как их собственные матери. Ингмар Бергман кажется слегка рассеянным, будто витает где-то далеко за стенами школы.

Если биологический кабинет с его учебными пособиями отпугивал учащихся, то существовали и иные возможности раскрыть более привлекательные для подростка аспекты этого предмета. Ингмар Бергман действовал на свой лад. Объект его интереса звали Анна Линдберг, одногодок и одноклассница, которую он в “Волшебном фонаре” описывает в весьма нелестных выражениях. Некрасивая, рослая, толстая, с плохой осанкой, большой грудью, мощными бедрами и пышным задом. Волосы рыжевато-белокурые, коротко подстриженные, причесанные, как у него самого, на косой пробор. Руки некрасивые, с короткими толстыми пальцами, одета плохо. Пахло от нее девчонкой и детским мылом. Но притом она была находчива, остроумна и добра. И более чем податлива. Они тянулись друг к другу, две одинокие странные фигуры, не находившие себе места в школьном сообществе.

Бергман не был совсем уж неискушен в этой области, но с собственной сексуальностью имел довольно сложные отношения. Началось все с происшествия, которое поистине можно назвать только преступлением. Совершила его знакомая семьи Бергман, средних лет вдова Алла Петреус.

Ингмару Бергману было тогда лет восемь или девять. Петреус активно участвовала в церковной работе, и по причине случайной эпидемии, поразившей пасторский дом при Софийском приюте, юному Ингмару пришлось некоторое время пожить на Страндвеген у тети Аллы в ее просторной квартире в стиле модерн. Бергман описывает Петреус в своей обычной сочной манере, и характеристика напоминает ту, какую он дает однокласснице Анне Линдберг. Мужеподобная тетя Алла носила толстые очки, а когда смеялась, из уголка рта текли слюни. Голос у нее был низкий, запах – экзотический. Лицо чистое, гладкое, бархатные карие глаза и мягкие руки, которые вскоре начнут исследовать интимные части тела мальчика.

Однажды вечером Бергману предстояло купаться. Горничная наполнила ванну, и он залез в горячую воду. Тут явилась тетя Алла в купальном халате, который тотчас сняла. Совершенно голая, она тоже забралась в ванну и стала тереть ему спину. Потом взяла его руку, сунула себе между бедрами, прижала. Другой рукой она схватила его пенис, который, как он пишет, реагировал “удивленно и бойко”. Похоже, Бергману доставляет удовольствие подробно расписывать, как тетя Алла сдвинула кожу и выковыряла белую массу, собравшуюся вокруг головки. “Все это было приятно и ничуть не пугало. Она крепко держала меня своими мягкими сильными ляжками, и я без сопротивления и страха позволил себя убаюкать до тяжелого, почти мучительного наслаждения”. Преступные действия, по-видимому, ничуть не тревожили взрослого мемуариста. Память о сексуальном дебюте не оставляла его, и он вспоминал сцену в ванне как постыдный, но сладостный и постоянно повторяемый киносеанс. Здесь-то и рождается онанист Бергман, и открытие собственной сексуальности предстает как нечто непостижимое, враждебное и мучительное. В книге по медицине он прочел, что мастурбацию называют рукоблудием, что она приводит к массе ужасных болезненных симптомов и с ней необходимо бороться всеми средствами. Однако он продолжал заниматься самоудовлетворением, точь-в-точь как большинство других молодых людей, со смесью страха и наслаждения. Постыдное занятие должно было остаться тайной, и где-то здесь ширма, разделяющая две его жизни – реальную и скрытую, – начинает превращаться в неодолимую стену, пишет он в “Волшебном фонаре”. Он был худой, ходил наклонив голову, был вспыльчив и постоянно злился, затевал свары, ругался и кричал, получал плохие оценки и “немало затрещин”. Прибежище он находил в книгах, прежде всего в стриндберговских новеллах “Браки”, но также в кино и в Драматическом театре.

Вернемся, однако, к Анне Линдберг. Случай с тетей Аллой уже отступил на несколько лет в прошлое, общение с одноклассницей переместилось в родительские дома, приняв форму благовоспитанных ужинов, пока однажды не перешло в неловкие, без раздевания, сексуальные свидания. Он лишил Анну невинности, когда она, во всяком случае, сняла трусики, но затем напугала его заявлением, что он сделал ей ребенка, хотя предположительно этого не случилось.

Впервые они увидели друг друга обнаженными, когда были вместе уже более полугода. Любил ли он ее? Нет. Его тянуло к Анне Линдберг, и в то же время он ее стыдился. Оскорблял ее и колотил, когда стрессы пасторского дома требовали выхода. Она давала сдачи, и они мирились. В его жизни, пишет он, не было любви, не было там, где он жил и дышал. Переписка Ингмара Бергмана с родителями пропитана нежностью и заботой, хотя дневники Карин Бергман вскоре раскроют совсем другую сторону их взаимоотношений, но вкус любви он забыл. Не испытывал ее ни к кому и ни к чему, определенно ни к Анне Линдберг, ни тем паче к самому себе.

Этот подростковый кризис, если угодно назвать его так, изображен у Марианны Хёк в биографии Бергмана как помутнение крови, продолжавшееся годами. Он жил во мгле желаний и безотчетных угрызений совести, запутываясь в бесконечных сетях лжи, что еще больше размывало чувство вины и стыда. То, что он переживал вне домашних стен, не очень-то соответствовало родительским правилам.

Ощущение аутсайдерства было особенно заметно в летние каникулы. Когда другие молодые люди купались, играли в теннис, слушали джаз, катались на моторках и танцевали, Ингмар Бергман стоял в стороне, наблюдал.

Конфирмовал Ингмара отец, вечером на Троицу 1934 года. Он был у пастора одним из самых симпатичных и самых заинтересованных конфирмантов, и Эрик Бергман решил говорить о двенадцатилетнем Иисусе, который рос в мудрости и благодати перед Богом и людьми. Ему хотелось, чтобы у сына в свой черед остались от этого времени добрые воспоминания об отце.

Конфирмация Ингмара была нашим последним праздником в пасторском доме при Софийском приюте. Я навсегда запомню этот Троицын день как необычайно светлый и щедрый для всех нас.

Эрик Бергман мечтал получить должность главного пастора. Лучше за пределами Стокгольма, но Карин Бергман решительно не советовала возвращаться в сельский пасторат и призывала мужа к терпению. Шанс появился, когда в мае 1933 года скончался Юсеф Челландер, главный пастор прихода Хедвиг-Элеоноры, и Эрику Бергману предложили прочитать пробную проповедь.

На выборах главного пастора Бергман получил подавляющее большинство голосов, и, казалось, все разрешилось благополучно. Однако министр по делам культов Артур Энгберг обещал эту должность Густаву Анкару, викарию прихода Густава Васы, за которого ходатайствовал епископ. Депутации от собственного бергмановского прихода ходили с петициями и в государственный совет, и даже к самому королю, добиваясь, чтобы назначение получил Бергман. Дело передали во дворец, на рассмотрение совета министров, Энгберг настаивал назначить Анкара, но король воспротивился, и решение отложили. По телефону король обратился за советом к архиепископу Эрлингу Эйдему и получил такой ответ: “Рассудок говорит мне, что назначить надо Анкара, который уже в летах, но сердцем я за Бергмана”. Совет министров опять отложил решение. Энгберг строил козни. Рассчитывал дождаться, когда король уедет на Ривьеру, а тогда можно будет пробить назначение Анкара.