– Не она.

Оказывается, они искали какую-то женщину. «Шпиенку», как грубо пояснили отцу, который, проснувшись, поднялся с постели и попробовал выяснить «на каком основании и т. д.» Не пускаясь дальше в объяснения, военные приказали отцу одеться и идти с ними:

– Дорогу на Очер знаешь? Вот и покажешь нам…

Отец пробовал отказаться, ссылаясь на то, что нездоров, но они и слушать не стали и торопили отца, медленно одевавшегося. Отца увели. А маме и нам с сестрой было не до сна. Я лежала, укрывшись с головой одеялом, и представляла как отец, подгоняемый прикладом, ведет белых через сосновый бор, по пояс увязая в снегу. И он представлялся мне Иваном Сусаниным. Я ни минуты не сомневалась в том, что он скорее погибнет сам, нежели покажет белым дорогу на Очер. К большой нашей радости отец вернулся скоро. Не успели белые выйти на «большак», на тракт, ведущий в Очер, как на них из проулка напал отряд красных. Началась перестрелка (отголоски стрельбы мы слышали с мамой), и отец, воспользовавшись тем, что белым стало не до него, скрылся. Как я ни была рада возвращению отца, но к радости примешивалось и разочарование, что ему не удалось стать героем подобно Ивану Сусанину. На следующий день утром в дом вошли двое военных и спросили отца. Отец вышел к ним. Его увели. Целую неделю отца не было дома. Все это время отца держали в холодной кутузке и били шомполами на допросах. Вернулся он серьезно больным, у него было нервное потрясение. Целые дни сидел один в большой комнате у окна и молча смотрел в сад. Мама нам строжайше запрещала входить в комнату и беспокоить отца. Она говорила, что у отца нервное заболевание. Удары шомполами сломили его не физически, а нравственно, еще никогда его человеческое достоинство не подвергалось такому унижению. Вскоре отец уехал в Пермь, которую к тому времени освободили от белых, но в нашем заводе карательные отряды белых еще продолжали бесчинствовать. Особенно жестокую расправу они чинили над коммунистами, активными советскими работниками, над передовыми рабочими. На нашей улице жила Зайчиха, веселая боевая женщина, муж и сыновья которой были красными и воевали против белых. Так эта Зайчиха была до полусмерти запорота плетками в волости, потом так и не оправилась от этого зверства. Ходила, волоча правую ногу, и правая же ее рука болталась, как плеть.

Отряд в поселке возглавлял молодой офицер в крагах. После отъезда отца он почти ежедневно заходил к нам, так как жил на нашей же улице и на «работу» проходил мимо нашего дома. Он рылся в бумагах отца и, допрашивая мать, говорил:

– Ах, Анна Александровна, Анна Александровна, мне жаль вас… Вы такая интересная женщина… – и как бы ненароком брал ее за руку.

Мама молчала и всем своим видом показывала, что ждет, не дождется, когда, наконец, он уйдет. Мы со страхом смотрели на мать и удивлялись ее смелости. Неужели она не боялась? Наверное, нет, иначе она бы унижалась, просила оставить нас в покое. А когда офицер уходил, мы с Надей кидались к окнам и смотрели ему вслед. Он шел молодцеватой походкой, пощелкивая плеткой по своим крагам. Даже собаки с визгом прятались в подворотни, завидев его. Офицер с плеткой вселял в нас ужас. Мы знали, что вся «работа» этого офицера заключалась в том, чтобы пороть людей при допросах, пороть без разбора мужчин, женщин. Это он запорол Зайчиху, сделав ее инвалидом. Наконец-то в июне 1919 года Красная Армия разбила Колчака, а к концу года Урал и большая часть Сибири были освобождены. Народ вздохнул свободно…

Виделись мы в последний раз с папой осенью 1936 года. Лето я с тремя детьми провела в Павловске, а когда собралась уезжать, выяснилось, что старшая наша дочь, Ида, заболела скарлатиной в токсической форме. Шесть долгих недель я боролась за ее жизнь (врачами она была признана безнадежной) и только поздней осенью смогла тронуться в путь. Надо было добраться до станции Верещагино, а оттуда дальше в Чебоксары, где мой муж: заведовал кафедрой в сельскохозяйственном институте.

Папа соорудил нечто вроде широкой колымаги, добавив к обычной телеге пару досок с боков, нашел ямщика, припряг к его лошади свою лошадь «Малютку» и мы – я, свекровь и трое детей – тронулись. Папа шел возле телеги с моей стороны и, опасаясь, что мне будет холодно (хотя купил мне в дорогу валенки!), все подтыкал сбоку одеяло. Я говорила:

– Папа, мне хорошо!

А он все никак не мог остановиться и шел, и шел рядом с телегою. Наконец, отстал. Я оглянулась. Он стоял на углу, смотрел вслед нам, и такая тоска была у него в глазах, что я заплакала. Никогда прежде я не плакала, расставаясь с ним. Предчувствие ли это было, что мы видимся последний раз? Нервы ли мои были напряжены в ожидании трудной дороги? Не знаю.

До сих пор не могу понять и примириться с тем, что такой кристально чистый человек, каким был отец, мог стать жертвой сталинского режима! А произошло все это вот как.

День отца и мамы, как всегда, начался рано. Еще было темно, а они уже сидели за столом, готовясь к обычному школьному дню: проверяли тетради, писали планы. Ввалилось несколько человек. Начался обыск. Перерыли в доме все до основания, были прочитаны все наши письма, которые отец бережно хранил в шкатулке и кое-когда перечитывал с мамой. Потом маму вывели в сени и сказали:

– Лезьте на чердак!

Мама отвечала:

– Я в этом доме прожила сорок лет и ни разу не была на чердаке! Если вам угодно, полезайте сами!

Конечно, ни в доме, ни на чердаке ничего не было найдено. Да и что могли найти? Отец был уверен в том, что все происходящее какое-то недоразумение, а потому, когда его уводили, сказал:

– Не беспокойся, Анюта, как только все выяснится, я вернусь…

Но не вернулся. Был февраль, оттепель. Отец ушел в валенках, мама кинулась в Очер, чтобы передать ему галоши, но отца уже не застала. Страшно подумать о том, что пришлось пережить отцу прежде, чем пришел неизбежный конец.

Пытаясь хоть что-то узнать об отце, мы много писали в соответствующие инстанции, пока нас не вызвали и в окошечко не сообщили: «В дальние лагеря, на десять лет, без права переписки!». Мама тут же у окошечка упала без сознания, а когда очнулась, затвердила:

– Не доживу… не увижусь…

И только через много лет, уже после ее смерти, мы узнали, что отец, обвиненный в заговоре с эсерами, был расстрелян в мае 1938 года, т. е. практически через три месяца после ареста, и посмертно реабилитирован в 1954 году.

У отца было несколько сестер. Старшая Мария нянчила меня, поэтому я всегда звала ее просто «няня», а не по имени, как других теток. Когда отец после окончания учительской семинарии женился и был назначен вместе с мамой, тоже учительницей, в село Острожка, где появилась на свет я, было решено на семейном совете, что нянчить меня будет «Машка».

– Не брать же со стороны няньку, когда своих девок полно, – сказала бабушка Васса Симоновна.

И вот Маша появилась у нас. Была она высокая, сухопарая, с розовым горбоносым лицом, серыми глазами, тугой светлой косой. Руки, ноги у нее были длинные.