Но и к огородничеству отец быстро охладел, хотя зараженные его почином жители поселка тоже завели огороды на болоте. Он неожиданно уступил свой участок кому-то, довольный уже тем, что пробудил интерес у односельчан к считавшемуся бросовым болоту. Пожалуй, совпало это со смертью деда, который, несмотря на возраст, был верным помощником сыну во всех его начинаниях. К тому же со смертью деда резко сократилось домашнее хозяйство. Отцу, с его разъездами по работе, некогда было особенно вникать в домашние дела.

Лошадь продали, как продали и одну из коров, остались куры, поросенок, для которых не было надобности выращивать гигантских размеров овощи. Остался за нами участок земли на угоре, где некогда был у деда кирпичный сарай. Вот этот участок и восполнял недостаток земли под огород. На нем мы сажали картошку. И родилась она там отменная, выдерешь куст из земли, а на нем, как розовые поросята, висят картофелины.

Могло сложиться впечатление, что отец, отдаваясь своим увлечениям, вроде организации всяческих мастерских, не принимал участия в общественной жизни. Это неверно. Помню «живые» картинки, которые отец показывал «волшебным» фонарем после сходок в волостном правлении. В темноте большого зала, до отказа набитого людьми, слабо мерцал луч проекционного фонаря. И вдруг, точно по волшебству, на экране появлялись увеличенные фигуры людей, животных, различные предметы. Зал, затаив дыхание, не спуская глаз с экрана, слушал пояснения отца. Видя в «волшебном» фонаре средство массовой агитации, отец и картинки подбирал соответствующего содержания. Зрители не оставались безучастными к увиденному на экране, порой из толпы доносились возгласы вроде: «Три дня не евши, а в зубах ковыряет!» или «Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет!». Или еще: «Ишь, ты! Турки валятся как чурки, а наши, слава Богу, стоят безголовы!».

Было еще одно увлечение, которому отец отдавался со свойственной ему страстью. Это увлечение – театр. Да, да, это был самый настоящий театр, хотя слово это звучит, может быть, излишне громко в применении к небольшому рабочему поселку. Теперь такой театр назвали бы «народным». Кстати, и само помещение, где ставились спектакли, называлось не клубом и не домом культуры (это вошло позднее в обиход), а именно, народным домом. Построенный администрацией завода в живописном парке, примыкавшем к территории завода, он имел большой зрительный зал со сценой, кулисами, подсобными помещениями, гримерной.

Спектакли ставила местная интеллигенция. Шли пьесы Островского, Горького, Чехова. Отец играл Луку в пьесе Горького «На дне», Иванова и дядю Ваню в пьесах Чехова.

Мы, дети, любили наблюдать за сборами родителей в театр. Мама надевала свое единственное выходное платье, черное, плотно облегающее ее, в котором она казалась стройнее, тоньше. Мы особенно ревниво следили за тем, чтобы она не забыла приколоть к груди брошь с изумрудом, надеть на палец кольцо с таким же зеленым камнем. Руки у мамы были красивые, с длинными нежными пальцами, и на них так красиво смотрелось это кольцо.

Отец, красный от натуги, с трудом застегивал пуговицу на накрахмаленном воротничке рубашки. Мама помогала ему и с галстуком. Эта накрахмаленная рубашка, черный костюм и галстук бабочкой совершенно преображали отца, делали его похожим на настоящего артиста. Сходство довершали бородка клинышком и плотный ежик волос.

Как ни хотелось нам посмотреть на отца в одной из его ролей, родители никогда не брали нас в театр.

– Всему свое время, – говаривал отец.

Ах, с каким нетерпением мы ждали возвращения родителей из театра! Возвращались они поздно, далеко заполночь, и, к нашей большой досаде, мы в это время уже крепко спали. Только однажды, я помню, мне повезло. Я проснулась, когда родители вернулись из театра. Отец был в гриме. Он ходил по комнате еще весь во власти пережитого им на сцене образа и говорил маме:

– Нет, мой Иванов честнейший человек! Он мучается в поисках выхода и находит в себе мужество уйти из жизни. Это, если хочешь, русский Гамлет!

– Однако, Петр Иванович говорит, что сам Чехов трактовал этот образ иначе…

– Чепуха! Не мог Чехов трактовать его иначе. Он понимал, что русскому интеллигенту всегда было совестно за те мерзости, что творятся вокруг него. А твой Петр Иванович сам болтун и мещанин…

– Почему мой? – улыбаясь, спрашивала мама.

– Потому что он ухаживает за тобой… Анюта, ты польешь мне на голову?

Мама над тазом из кувшина лила на голову отца горячую воду, а он, отфыркиваясь, смывал грим. Потом стоял перед мамой с розовым от горячей воды лицом и, сильными движениями рук протирая полотенцем мокрые волосы, продолжал развивать свою мысль:

– Что касается «Гамлета», может быть, это и сильно сказано. Но, во всяком случае, Иванов не болтун, не мещанин и не подонок, как некоторым мнится, а глубоко порядочный и несчастный человек…

Я, конечно, не преминула на следующий же день прочитать «Иванова». Многое мне в пьесе было еще непонятно, но мне было глубоко жаль и Сару и самого Иванова.

Был у отца альбом, в котором хранились снимки друзей, знакомых, самого отца в разные периоды жизни, мамы, нас детей. На одном из снимков был отец в роли Луки из пьесы Горького «На дне». В этом старце с длинной бородой трудно было узнать отца. Тем не менее, это был он, несмотря на парик, на сгорбившуюся спину и немощные руки, опиравшиеся на посох. Отцовскими были колючие брови и строгие требовательные глаза.

– Не люблю я Луку! Не по мне роль утешителя! – говорил отец.

Но те, кто видел отца в роли Луки, говорили, что это его лучшая работа.

Мама никогда не играла на сцене. Но именно с нею советовался отец, когда приступал к работе над новой ролью. В силу своей занятости работой в школе, детьми, хозяйством мама никогда не присутствовала и на репетициях. И выход в театр, на премьеру был для нее и праздником и приемом своеобразного экзамена, который держал перед нею отец.

Обычно один и тот же спектакль давался не более двух-трех раз. За год успевали поставить две-три пьесы. Актерами, как я уже говорила, были учителя, конторские служащие из заводоуправления, сын местного священника Анатолий Петрович, обаятельный молодой человек с веселыми карими глазами, без определенного рода занятий. Случалось, что иногда он заменял священника на уроках закона божьего, если отец Петр не мог, почему-либо, проводить их сам. Весь урок тогда проходил в опросах учеников по Новому и Ветхому заветах и в повторении зазубренных молитв.

Войдя в перемену в залитую солнцем учительскую, Анатолий Петрович радостно провозглашал:

– Еще одну молитву сегодня выучил!

Учительницы смеялись, а он, тоже смеясь, рассказывал, как чуть было не попал впросак, перепутав библейские имена Ионы и Иова. Анатолий Петрович был не женат, так как безнадежно любил учительницу русского языка и литературы Сонечку Сафонову. Но об этом я расскажу ниже, а пока продолжу об отце и его общественной деятельности.

Одно время начальство решило закрыть завод. Это решение обрекало сотни рабочих на безработицу и, следовательно, на полуголодное существование. Прописанные еще в давние времена к Строгановскому заводу, рабочие имели ничтожные наделы земли, которые ни в коей мере не могли прокормить их семьи. Все, что получалось от наделов, было лишь подспорьем. Основным источником существования была работа на заводе.