Я заметил, что через головы толпившихся людей судья подавала мне сигналы. Я пробился к ней.

— Вот что, — шепнула она, приблизив ко мне лицо, — скажи своему подзащитному, чтобы уезжал отсюда как можно скорее. Подальше от греха. Утренним автобусом.

Я попытался найти в толпе Сбитнева — его в зале не было. Вышел на улицу, оглянулся по сторонам — не видно нигде. И тут я догадался зайти в сарайчик под вывеской «Юридическая консультация». Сбитнев и Женя стояли в уголке и тихо разговаривали. Он держал ее руку, она была багровая от смущения.

Женя заметила меня первая:

— Поздравляю, коллега, с успехом, — сказала она, высвобождая руку. К ней вернулся ее обычный тон.

— Да ладно тебе. Это ты все сделала своим вопросом насчет стоимости веревки.

Женя тонко улыбнулась:

— Я почувствовала, что Мурзаева была бы рада к чему-нибудь придраться, чтобы прикрыть это дело. Ее положение было ужасным: станешь на сторону прокурора — райком больше судьей не назначит, пойдешь с райкомом — прокурор со света сживет, ведь с ним работать…

— Ты, Израилевич, тоже молодец, — дипломатично вставил Сбитнев.

— Судья просит передать вам, Виталий, чтобы вы как можно скорей уезжали из Дальне-Покутина. Немедленно, сегодня же. Иначе вам грозят большие неприятности.

— На чем же он сегодня уедет? — вмешалась Женя. — Ближайший автобус завтра утром.

— Не бойся, Израилевич, — сказал Сбитнев покровительственным тоном. — Я не пропаду. Вон адвокат Лурье приглашает меня на гороховый суп с картофельными котлетами. Как можно отказаться?

На следующее утро я покидал Дальне-Покутино. Голодный, небритый, искусанный клопами, я стоял на остановке, озираясь по сторонам. Сбитнева нигде не было.

Автобус опоздал минут на двадцать. Сбитнев так и не появился…

Рассказ — воспоминание

Никто не любит русскую культуру так страстно, преданно и самозабвенно, как евреи. Это отмечено давно, об этом писали (не без доли иронии) многие авторы — от Чехова до Жаботинского, от Льва Кассиля до Осоргина. Даже находясь вдали от России, русские евреи продолжают жить «своей культурой», в упор не замечая никакой другой: они говорят и читают только по-русски, смотрят российское телевидение, ходят на концерты российских гастролеров, посылают детей в русские, то есть православные школы. Они культивируют дома русские обычаи — я знаю семьи, где Новый год празднуют даже не первого января, а уж тем более не в первый день месяца Тишрей, а тринадцатого января, во как!

Я недавно был приглашен в такой дом на старый Новый год и получил, что называется, массу удовольствия. Помимо отличного застолья с несколькими видами настойки, там был самодеятельный, но хорошего уровня концерт. Пели «Херувимскую» шестнадцатого века, хозяйка играла фортепьянные пьесы Чайковского, читали Гоголя «Ночь перед Рождеством».

Гоголь был особенно популярен, его с упоением читали все по кругу. К счастью, до меня очередь не дошла, потому что чтение Гоголя вслух вызвало у меня неуместные воспоминания, совершенно не созвучные новогоднему настроению. В тот вечер эту историю я рассказывать не стал, но позже дома записал ее и теперь хочу поделиться с вами.

Начать приходится издалека.

В детстве у меня были два дедушки. Ничего необычного здесь нет, теоретически у каждого человека должны быть два дедушки; в моем случае интересно то, насколько разными были два эти человека, наделившие меня своими генами в равных пропорциях.

Дедушка Евсей был героем Гражданской войны — это отмечалось всякий раз, как только речь заходила о нем. В молодые свои годы он мужественно сражался с белыми — пусть и в небольших чинах, зато под командованием самого товарища Тухачевского. В тридцать седьмом году деда, разумеется, расстреляли, хотя был он уже давно не у дел, тяжко страдая от последствий боевых ранений. Помню я его смутно. Кажется, видел его всего-то один раз, когда проездом мы с родителями остановились на день в Полтаве, где он обосновался еще в двадцатых годах, женившись на своей сиделке по имени Серафима. Лысый его череп и половина лица были покрыты синими пятнами; папа объяснил мне, что это следы картечи (или шрапнели, точно не помню).

Мои родители, вообще говоря, мало и редко общались с героем Гражданской войны. Причину этого я узнал со временем. Проблема, оказывается, заключалась в том, что пламенный большевик не мог простить своему сыну, то есть моему отцу, женитьбу на «классово чуждом элементе», каковым (элементом) была в его глазах моя мама. Отца же ее, то есть дедушку Матвея Самуиловича, он не желал видеть вообще. «Торгаш. Гешефтмахер» — говорил он, презрительно морща полусинее лицо.

Я долго думал, не тогда, а позже, чем объяснялась эта высоко принципиальная классовая ненависть, — ведь на самом деле оба они, и герой Гражданской войны, и мелкий торговец, происходили из одинаковых еврейских семей среднего достатка, из очень похожих местечек на Украине, образование оба получили в реальном училище, один в Полтаве, другой в Ромнах, а до того, как положено, оба учились в хедере. В чем же дело, откуда образ «классового врага»? А вот, наверное, все дело как раз в этой схожести, которая постоянно напоминала пламенному большевику, что никакой он не пролетарий, а самый обычный местечковый еврей, принявший, однако, в начале Гражданской войны сторону большевиков, которые громили евреев меньше, чем, скажем, деникинцы или петлюровцы, это правда.

Интересно, что классово чуждый дед Матвей Самуилович (все его величали по отчеству) не только не скрывал того, что занимался до революции мануфактурной торговлей, но в годы нэпа снова взялся за то же непролетарское дело. Власть трудящихся в двадцать восьмом году рассчиталась с ним сполна, обобрав до последней нитки. Хотя тюрьмы удалось каким-то образом избежать…

Во время войны деду повезло еще раз: за день до того, как было ликвидировано все население гетто в его городке, он переправился вплавь на другую сторону Буга, где его спрятала украинская семья, с которой он был знаком еще с дореволюционных времен. Так он выжил.

После войны, в годы, к которым собственно и относится мой рассказ, Матвей Самуилович жил в нашей московской квартире. Пенсию он получал в каком-то смехотворном размере, и когда его спрашивали, на что же он живет, он объяснял, что живет в семье у дочки. Когда с этим вопросом обращались хорошие знакомые, он улыбался, прижимал растопыренную пятерню к груди и произносил что-то вроде: «Я знаю?.. Мануфактура ведь пока что всем нужна. Кручусь…»

Крутился Матвей Самуилович, видимо, довольно успешно. Мне известно, например, что когда отца отстранили от преподавания и выгнали с кафедры как сына врага народа и безродного космополита (хотя нет, космополитом его объявили позже, — значит, только как сына врага народа), семья наша жила в основном на средства дедушки. Мама, конечно, тоже кое-что приносила — подрабатывала, но главным образом — он, Матвей Самуилович…