Но что-то тогда заставило меня бросить в сумку и эту пачку бумаг. Мне захотелось уехать, чтобы не возвращаться как можно дольше. Париж есть не что иное, как тоска по несбыточному и далекому, то есть по дому. Мне было комфортно в нашей мрачной квартире, но иногда требуется просто сменить обстановку, и в этом нет ничего удивительного. Я говорю о фоновых шумах существования, которые порой достигают такой степени громкости, что начинают раздражать. И это первый признак твоего отсутствия.

Впрочем, я не вполне уверена, что в моем случае это было именно мое отсутствие, а не отсутствие чего-либо у меня. Хотя подозреваю, что, по сути, это одно и то же. И я нисколько не преувеличиваю, когда утверждаю, что именно фоновые шумы бытия стали главной причиной моего отъезда.

Лично я нахожу такую формулировку удачной, поскольку она включает в себя и множество других причин, например, поиск условий для нормальной работы или потребность контакта с другой страной, кроме Швеции. В конце концов, речь идет о смысле жизни – ни больше ни меньше. В настоящий момент я его не вижу, однако это не означает, что я не хочу жить. Наступит момент, когда вынести это навязчивое чувство отсутствия окажется мне не под силу. Жить с ним неприятно, однако игнорировать его еще тяжелее, потому что в этом случае мое существование лишится всякого содержания. Можно сказать, я живу на грани небытия. Звучит абсурдно, но тем не менее это так.

Итак, я продолжала делать то, что и дома: заказы, договоры, обязательства. Иногда, улучив минутку, я возвращалась к своим записям и тогда понимала, что и это занятие имеет к происходящему самое непосредственное отношение. Точнее, не столько «к происходящему», сколько ко мне. Оно задевало во мне что-то очень важное, трудно сказать, что именно.

Поэтому-то я и вернула эти бумаги в свою жизнь.

Отсутствие – это фоновые шумы. Оно притворяется ничем, но подает сигналы. Оно требует особой чуткости слуха. Дедушка Абель хотел стать художником. Его отец тоже был художником. Видный мужчина, судя по портретам. Он писал море, берега и острова – и ничего другого.

Дедушкин отец называл себя маринистом. Родители дали ему редкое имя – Сульт[15], в честь наполеоновского маршала. Оно несло в себе европейскую мечту о свободе, а это что-нибудь да значит. Всю жизнь дедушкин отец писал воздух свободы. Последователь дюссельдорфской школы, он не перенял ее идиллической легкости. Его акварели отличались свежими красками и скрупулезной точностью деталей. В сущности, дедушкин отец писал только свет.

Сенсорная концентрация. Ибо сказано: «Если все тело – глаз, то где слух?»[16]Маринист Сульт был нем и глух. Во время поездки в Париж, показавшейся особенно долгой от того, что в вагоне сломалось отопление, он явился ко мне в купе. Поезд остановился, за окном было темно. Через неплотно закрытое окно вовнутрь проникали снежинки. К тому времени, как затеплились рассветные сумерки, под окнами в коридоре намело небольшие сугробики. Мы чувствовали себя участниками заблудившейся экспедиции к Северному полюсу.

Он пришел ко мне, рассеянный и молчаливый, вместе с двумя своими сыновьями, Абелем и Оcкаром, и женой Анной с глазами цвета морской волны – дочерью капитана. Оба выглядели как живые. Был ли он глух с рождения? Почти, потому что, как говорили, месячным младенцем его уронила на пол нянька, которой вдруг захотелось, хотя бы мельком, увидеть в окно парад. Тогда-то отец дедушки Абеля и лишился слуха.

Глухонемые эмоциональны: если радуются, то от души, однако легко впадают и в ярость. Это понятно, ведь они заперты в своем мире. Сульт тоже, случалось, бушевал, как ребенок. Черты его лица отличались правильностью и мягкостью. Коллеги часто портретировали его: Фагерлин, Мария Рёль и даже Альберт Энгстрём[17].

Главной его темой оставалось море – волны, корабли. Он и женился на дочери капитана. Отец его Анны побывал во всех морях земного шара, включая Яванское, и был одно время в Стокгольме известной личностью. Моряки называли его Старина. Он ходил на «Фаншоне» – корабле, названном в честь популярной застольной песни[18].

Так соединились две столь разные любви к морю.

Что мне еще известно? Анна и Сульт не могли общаться обычным способом. Их языком была жестикуляция. Оба любили танцевать. Анна клала Сульту на плечо ладонь и отбивала ритм. Иногда они разговаривали на языке глухонемых, и тогда их руки походили на порхающих бабочек, или моргали друг другу, делали страшные глаза или касались друг друга кончиками пальцев.

То, что глухонемой с рождения сумел стать художником, – факт сам по себе удивительный. Однако это так. У меня хранится несколько его эскизов и акварелей. Мне нравится их рассматривать. Вероятно, их точность и внимание к деталям – в какой-то мере тоже следствие глухоты автора.

Я представляю его себе где-нибудь в шхерах, возле самой воды. Сульт любил изображать море в окрестностях Стокгольма, от Эрегрюнда до Нюнесхамна.

Вот он всматривается в линию горизонта, прислонив этюдник к ноге. Легкий ветерок рябит море. Бумага заполняется цветными пятнами: сине-зелеными и синими с белым – а потом по листу рассыпаются изумрудные брызги. Маринист наблюдает за движением волн к берегу, следит за тем, как одна волна переходит в другую. Он положил жизнь на изучение движения воды. Краски беспрерывно перетекают, как волны. Он разъял их, чтобы соединить заново.

Под поверхностью воды бушуют невидимые глазу штормы. Воздушные массы над морем тоже вовлечены в этот бесконечный круговорот. Стихии сообщаются и переходят одна в другую. И эти серо-белые облака над Даларё связаны в единое целое с мерцающей морской гладью и подводными глубинами. Как называется сила, которая движет всем этим? Свет – лишь видимое ее проявление.

Из света рождается цвет, который указывает на движение. К чему оно в конце концов сводится? Одного этого «в конце концов» достаточно, чтобы закружилась голова.

В конце концов все сводится к коротким ударам волн о сверкающие от влаги скалы. Зарисовки глухонемого. Вот он стоит, высокий и худой, и ветер треплет его курчавую каштановую бороду. Он не слышит ни криков чаек, ни шума ветра в кронах деревьев, ни голоса жены, которая всячески старается привлечь его внимание.

Но в минуту отдыха, когда он садится, вытягивая ноги, и отрывает глаза от бумаги, он видит жену за скалами. Ее светлая летняя юбка раздувается, как парус. Анна делает знаки, но маринист не может их разглядеть, потому что расстояние между супругами слишком велико. Художник поднимается. В этот момент ветер сдувает с его головы белую шляпу, и Анна бежит за ней.