— Речь идет не о ваших моральных принципах. Просто мы не можем доверять такому сотруднику.

И он сообщил мне, что, учитывая мою безрассудную страсть к женщине гораздо старше меня, они не могут предсказать, что еще я могу выкинуть.

— Да что такого я могу сделать с вашим банком? — взбешенно заорал я.

— Например, ограбить его, — сказал менеджер ласково.

— Вы шутите? Это же полный бред!

Но он не согласился и кротко объяснил, что дальнейшие препирательства бессмысленны. Со мной было покончено без вопросов.

Так я переходил с одной работы на другую, пока в конце концов не сумел удержаться в телеграфной компании в качестве администратора по найму. К концу этого периода на танцах я познакомился с Джун. Через несколько месяцев я бросил работу в «Вестерн Юнион», чтобы поставить все на карту профессионального писательства. Так началась моя нищета. И все, через что мне пришлось пройти, было лишь прелюдией к тому, что еще предстояло.

Уходя из «Вестерн Юнион», я пообещал Джун, что не буду искать новую работу, а засяду за стол, дабы творить, тогда как моя возлюбленная позаботится обо всем остальном. Так мы и сделали, однако, несмотря на все старания, удача оказалась не на нашей стороне. Я писал много, но ничего не было опубликовано. В конце концов я протолкнул кое-что в печать под именем моей подруги, Джун Мэнсфилд, и это имело чуть больший, хотя и недолгий успех.

Затем появилась Джин — странное, но красивое создание, так приглянувшееся Джун. Они вели себя как лесбиянки и через несколько месяцев задумали совместное путешествие по Европе. Джин была художницей, поэтессой и скульптором, а еще делала кукол. Одна из них, по имени Граф Бруга, становилась сенсацией, где бы они ее ни демонстрировали.

В это время я начал просить милостыню на Бродвее, но даже это немудреное занятие не помогло. День за днем я возвращался домой с пустыми карманами. Мы вели полудикое существование в подвале жилого дома, в помещении, где когда-то размещалась прачечная. Зима выдалась холодной, мне пришлось разрубить всю мебель на куски и использовать ее в качестве топлива. Я думал, это конец. Пасть ниже было бы сложно.

Однажды вечером я брел домой крайне подавленный, настолько голодный, что не мог даже вспомнить, когда ел в последний раз. И вдруг навстречу мне попадается Джимми Паста, ныне — член муниципального законодательного органа. Выглядит энергичным и преуспевающим. Мы сердечно друг друга приветствуем.

— Ну, Генри, дружище, как поживаешь? — спрашивает Джимми, похлопывая меня по спине.

— Хуже некуда, — говорю я и вижу на его лице выражение искренней озабоченности.

— В чем дело? — спрашивает Джимми.

— Я по уши в дерьме. У меня нет работы, и я хочу жрать. При слове «жрать» его лицо озаряется.

— Ну, это мы можем исправить прямо сейчас.

Он берет меня под руку, и мы идем в шикарное местечко, где его все знают и где мы на славу обедаем.

— Рассказывай, — говорит он, когда мы усаживаемся. — Что с тобой стряслось? Я слышал, ты вроде был редактором в каком-то журнале.

Я криво улыбаюсь:

— Я был редактором в компании, выполняющей заказы покупателей по почте. К литературе это отношения не имело.

Так мы сидели и болтали. Я выпил несколько кружек пива, мы вспомнили старую добрую восемьдесят пятую, наконец я сказал:

— Мне нужна работа, Джимми. Чертовски нужна. Поможешь?

Я знал, что он работает секретарем у начальника отдела по управлению парковыми зонами — теплое местечко. К моему удивлению, Джимми сказал, что мог бы пристроить меня к себе в офис.

— Попробую оформить тебя в наш департамент, для начала как чернорабочего, — сказал он. — Не возражаешь?

— Черт, конечно, нет, — отозвался я. — Я уже копал канавы, собирал мусор. Это не важно. Лишь бы была зарплата.

Расставшись с Джимми, я полетел домой как на крыльях. Мы договорились, что я приду к нему в офис в девять на следующее утро и он представит меня своему начальнику — крупной шишке в политическом мире.

Джун и Джин отнеслись к новостям без энтузиазма, разве что поинтересовались размером будущей зарплаты. На следующий день я отправился к Джимми, познакомился с боссом и был тут же принят. Первую неделю мне пришлось копать могилы (поскольку отдел занимался и благоустройством кладбищ), но потом я должен был стать помощником Джимми. Для меня это звучало как песня.

Следующим утром я рано был на ногах, полный решимости всерьез взяться за дело. Другие рабочие отнеслись ко мне дружелюбно, охотно помогали, и я быстро приноровился. Двое из них оказались выходцами из Четырнадцатого округа, что сделало мое положение еще более приятным.

Вечером по пути домой я купил цветы.

— Попробуем кое-что изменить, — бормотал я себе под нос, подходя к дому с букетом в руках.

Я позвонил, ответа не последовало, внутри было темно. Чтобы попасть к себе, мне пришлось позвонить хозяйке дома.

В полной темноте я вошел в комнату, зажег свечки (электричество у нас уже давно отключили) и пару раз прошелся по комнате, прежде чем увидел на столе записку, которая гласила: «Милый, мы уехали в Париж сегодня утром. С любовью, Джун».

В одном из романов я уже описывал, какие чувства меня захлестнули в этот момент, каким одиноким я себя ощутил. Неудивительно, подумал я, что известие о моей новой работе оставило их равнодушными. Они испытали только облегчение оттого, что кто-то присмотрит за мной и снимете них часть вины.

На следующий день я рассказал Джимми, что случилось, да он и так мог догадаться по моей кислой физиономии.

— Так ты ее любишь? Я кивнул.

— Может быть, мне повезло, — сказал он, — что я пока никого не встретил, кто бы мог сыграть со мной такую шутку.

И правда, у Джимми не оставалось времени на женщин. Он был полностью поглощен политикой и через год-другой собирался переехать в Вашингтон.

Иногда он приглашал меня пообедать в особый зал, где встречались местные политики, играли в карты и выпивали. Он все яснее отдавал себе отчет в том, в какое жульническое место попал, и даже был готов признать, что честных политиков не существует.

Когда я спрашивал его, почему он не ведет себя так же, как они, Джимми отвечал очень просто:

— Потому что я другой. У меня есть идеалы. Линкольн не был обманщиком, Томас Джефферсон — тоже. Я не хочу запятнать имя моих родителей… Помнишь, Генри, старую добрую восемьдесят пятую? Помнишь мисс Корде? Может быть, это она помогает мне удержаться на плаву.

К его чести, могу сказать, что Джимми ни разу не изменил своим идеалам. Возможно, поэтому он и не пошел так далеко, как мог. Зато его все уважали, а местные газеты величали «нашей последней надеждой». Он все еще читал лекции бойскаутам, а говорил так, будто уже стал президентом.