В средней школе у меня был только один соперник — такой же интеллектуал, как и я, но гораздо более серьезный и амбициозный ученик. Он поставил перед собой цель стать президентом Соединенных Штатов — ни больше ни меньше. Его отец был сапожником и иммигрантом с Сицилии, однако скромное происхождение только подогревало пыл неуемного отпрыска, которого к тому же в семье очень любили и поддерживали во всех начинаниях.

Мы с Джимми неплохо ладили, хотя настоящей близости между нами так и не возникло. В школе я больше дружил с Джеком Лоутоном, но он умер совсем мальчишкой от порока сердца (в возрасте двенадцати или тринадцати лет).

Причин для нашей с Джимми взаимной холодности насчитывалось ровно две. Джимми был итальяшкой и католиком, а я — стопроцентным белым американцем, принадлежащим вдобавок к протестантскому большинству. Друзей Джимми заводил исключительно среди выходцев из низов. Все они умели драться, а некоторые даже успели обзавестись известностью в боксерских кругах. Но больше всего в Джимми меня отталкивали его гордость и амбициозность: он хотел быть первым во всем. Хуже того, он искренне верил в мифы и легенды о наших героях. Никто бы не смог убедить его в том, что у Джорджа Вашингтона был скверный характер или что Томас Джефферсон приживал детей от собственных рабынь.

Учителя, естественно, обожали примерного мальчика и всячески облегчали ему жизнь. Никто никогда не осмеливался издеваться над ним, несмотря на его смуглую кожу, косоглазие и итальянский акцент.

В школе Джимми считался первым активистом — вечно организовывал какие-то мероприятия и собирал на них деньга. В свои двенадцать-тринадцать лет он вел себя как взрослый, и это выглядело подчас неестественно. Я наотрез отказался вступить в клуб, который он основал, и никогда не рассказывал ему о нашем клубе. Такой человек, как Джимми, не смог бы понять, что двигало нами при создании общества «без цели». Он считал, что цель и смысл должны быть во всем, а в клубе «Мыслители», а точнее, в «Обществе Ксеркс», их не было и в помине.

Имя Джимми часто мелькало на страницах местных газет. Им восхищались, ему завидовали. Однажды он даже участвовал в марафоне. Несомненно, он зря в это ввязался, зрелище получилось душераздирающим, но Джимми было важно доказать, что для него нет ничего невозможного.

Он все время торчал в школе, кажется, ходил еще и в вечернюю смену, а в газетах писали, что он вдобавок ко всему дает уроки бойскаутам. То и дело попадались заголовки вроде: «Сегодня. Лекция Джимми Пасты „Законность и послушание“» или «Джеймс Паста читает лекцию „Как стать великим человеком“». Натыкаясь на них в газете, мой старик многозначительно сообщат мне, как он восхищается Джимми.

— Он далеко пойдет, — говорил отец, подразумевая «не то что ты». Папа не верил, что из меня выйдет что-нибудь путное. В то время, как Джимми работал на свою репутацию, я хотел стать лейтенантом или капитаном в юношеской военной бригаде «Батарея А береговой артиллерии», созданной при пресвитерианской церкви, куда я ходил. Я и церковь-то посещал только потому, что хотел попасть в бригаду: мне очень нравились тренировки в церковном подвале. Вскоре я стал младшим лейтенантом и страшно гордился своей красной нашивкой.

Человек, организовавший этот отряд, майор N, был гомосексуалистом. Он любил мальчиков, а все родители считали его «душкой», даже не подозревая, каким именно образом он любит своих подопечных. Каждый вечер, когда мы являлись на службу, он приводил нас в маленький кабинет, сажал по очереди к себе на колени и принимался целовать и тискать. Нас это приводило в неописуемый ужас, но никто не решался донести на него: нам бы просто не поверили, ведь он казался таким безобидным. Не исключено, что майор был бисексуалом и приставал к нам просто от избытка чувств. В конце концов кто-то на него все-таки донес, и бедолагу с позором выставили. Честно говоря, мы не слишком обрадовались: среди церковной братии встречались педики и похуже, но их никто не трогал.

В любом случае Джимми не проявлял интереса к этим отрядам, наверное, был слишком занят в школе. Он решил стать юристом и действительно стал им, преодолев немало трудностей на своем пути.

Виделись мы редко, разве что иногда случайно сталкивались на улице. Тогда мы болтали о том о сем — о Боге, о политике, о книгах, о ситуации в мире. Как ни странно, Джимми втайне восхищался мной, чувствуя мой скрытый писательский дар. Мы почти ни в чем не соглашались друг с другом, и все же до вражды не доходило. Обычно наше общение заканчивалось тем, что я обещал проголосовать за него, если понадобится, хоть и не верю во всю эту политику. Я обещал от чистого сердца, несмотря на то, что за свою жизнь не голосовал ни разу. Впрочем, если бы Джимми Паста баллотировался в президенты США, я бы обязательно отдал свой голос этому честному, серьезному и законопослушному парню.

Мы ходили в 85-ю школу на углу Коверт-стрит и Эвергрин-авеню. Гимн школы, страшно сентиментальный и глупый, начинался словами «Дорогая восемьдесят пятая…». И по сей день я иногда получаю открытки от Джимми, они напоминают мне о старых добрых деньках. (Разумеется, Джимми вошел в число почетных учеников школы.)

Эвергрин-авеню была похожа на множество других безликих улиц Бруклина — обыкновенный бедняцкий район без отличительных примет. Сапожная мастерская отца Джимми находилась почти напротив школы. Я хорошо помню местные пекарню и гастроном — там заправляли немцы. (Только аптекарь был не немцем, а евреем. Единственный толковый человек на всю округу.) Немцы продавали и овощи — репу, кольраби, цветную капусту, артишоки. Здесь владельцы магазинов считались солидными гражданами. Чуть дальше на той же улочке ютилась баптистская церквушка, выкрашенная в белый цвет. Вот и все, что я помню, — однообразие, темнота, немецкие рожи, овощи…

Школа, напротив, надолго останется в моей памяти благодаря нескольким необычным учителям. Первое место среди них занимает мисс Корде. Я говорю «мисс», хотя ей, наверное, было не меньше пятидесяти, а то и все шестьдесят. Что именно она преподавала — математику, английский или что-то еще, — не важно. На самом деле она преподавала нам основы отношения к миру, к ближнему своему и к самому себе. За это мы любили ее больше всех: она излучала радость, покой, уверенность — и веру. Веру не в религиозном смысле, а веру в жизнь. Она научила нас радоваться тому, что мы живы, понимать, как нам повезло, что мы вообще существуем на белом свете. И это было здорово! Когда я думаю о том, какая нас окружала повсюду фальшь и ложь, мисс Корде возвышается надо всей этой грязью, словно Жанна д’Арк. Я часто утверждаю, будто школа меня ничему не научила, однако надо признать, что сама возможность посещения занятий мисс Корде была великой привилегией и стоила больше, чем все знания в мире, вместе взятые.

На втором месте идет Джек N, руководитель в выпускном классе. Чрезвычайно занимательный типаж! Подозреваю, что он был либо гомиком, либо бисексуалом, но все училки сходили по нему с ума. Он умел интересно рассказывать, в том числе двусмысленные анекдоты, и всегда пребывал в прекрасном настроении. В отличие от майора N он к нам не лез, в худшем случае мог выдать какую-нибудь похабщину и рассмеяться. Женщины не оставляли его равнодушным — по крайней мере с виду: он держался с ними раскованно, много болтал, распускал руки — и они его за это обожали. Так и вижу, он хватает мисс М. за задницу, а она хихикает будто девчонка.