В то время Сара еще не была знакома с моим братом, но говорила, что ее отец отзывался о нем как о самом прилежном студенте, и всегда, упомянув свою сестру, она выжидала некоторое время, а затем спрашивала про Зигмунда. Я отвечала ей несколькими пустыми фразами и переводила разговор на другую тему.

Каждый вечер в среду в салоне Берты Ауэрбах, расположенном над комнатой Сары, собирались около десятка молодых людей, которые щеголяли друг перед другом мудрыми изречениями о жизни, любви, музыке и литературе, и каждый из них пытался превзойти соперника и произвести наиболее благоприятное впечатление. Сара не общалась с друзьями сестры — она говорила, что ей претят их показные манеры, зато она постоянно приглашала нас с Зигмундом, так как хотела с ним познакомиться. Я сообщала об этом брату только тогда, когда точно знала, что на вечер среды у него назначена дополнительная лекция или практика в больнице или он уже договорился с кем-нибудь из друзей, и передавала Саре его любезные извинения.

Сара и не думала подниматься в салон сестры. Когда я приходила к ней по средам, мы оставались в ее комнате, разговаривали, как обычно, и только иногда прислушивались к громкому смеху, оживленным дискуссиям или звукам пианино и общего пения, доносившимся с верхнего этажа. В один из таких дней Берта вошла в комнату Сары и попросила нас познакомиться с художником, который должен был писать портреты членов их семьи. Взглянув на этого человека, я тут же поняла, что его лицо мне знакомо, а когда он начал рассказывать о себе, вспомнила, что четыре года назад мы сидели рядом на вступительном экзамене в школу искусств. Его звали Густав Климт; сейчас ему, как и мне, было восемнадцать лет. Лицо покрывала поросль, а волосы уже поредели, но я все равно узнала его по вздернутому носу, взгляду и самоуверенной улыбке.

Тем вечером он рассуждал о самых непристойных вещах, о которых принято умалчивать в любом доме и в любом обществе, если только оно не принадлежит к самому дну. Даже когда друзья Берты пытались направить беседу в другое русло и спрашивали, когда он написал свои первые картины на заказ, он рассказывал о том, как в пятнадцать лет изобразил на стене одного публичного дома несколько пошлых сцен, а потом пояснял, чем еще он там занимался, кроме того что рисовал; его спрашивали, чьи портреты он написал за прошедшие годы, а он перечислял портреты жен мясников, банкиров, докторов и профессоров, хотя больше всего болтал не о произведениях искусства, а о своих отношениях с этими женщинами. Он рассказывал, мы краснели, а Берта Ауэрбах приняла окончательное решение отказаться от услуг молодого человека в качестве семейного художника.

Тут же, рядом с Густавом Климтом, сидела его сестра Клара, которая была двумя годами старше, и время от времени упрекала его, грубо пихала локтем, что в салоне выглядело весьма неуместно, а он оправдывался, заявляя, что подобное поведение — это часть свободы, необходимой каждому человеку. Она отвечала, что его выражения свидетельствуют не о свободе, а о презрении к женщинам — он насмехается над ними и унижает их. Он замолкал на мгновение, ждал, когда кто-нибудь другой возьмет слово, а затем снова возвращался к своим непристойным историям. Когда вульгарные речи Густава стали настолько невыносимыми, что подруги Берты, извинившись, покинули салон, Клара прервала брата:

— Мой брат прав: сексуальность — это путь к свободе, но проблема в том, что он неправильно трактует понятия «сексуальность» и «свобода». А сексуальность — это действительно свобода, отсюда и страх общества перед высвобождением этой силы, которая уничтожит иерархию и принятую систему ценностей. А затем и само общество, такое, каким мы его сегодня знаем, распадется. Поэтому оно пытается обвинить сексуальность в неискренности и лицемерии.

— Это мы и так знаем, но не знаем, как изменить положение вещей, чтобы не усугубить ситуацию, — сказал молодой человек, сидевший около пианино.

— Для начала, — ответила Клара, — нужно, чтобы матери перестали советовать своим дочерям покоряться супругу. Все их слова можно свести к одной фразе: слушайся своего мужа, потому что так ты проявляешь покорность Богу, который сделал его твоим хозяином, и даже если он с тобой плохо обращается, терпеливо сноси все — старайся угодить ему и никому не жалуйся.

Разгорелась дискуссия между Кларой и друзьями Берты, принадлежавшими к так называемой венской интеллигенции; дискуссия постепенно перерастала в ссору, молодые интеллектуалы настаивали на том, что миром все-таки должны управлять мужчины. Клара, перед тем как покинуть салон, сказала:

— Очевидно, мы, женщины, сами должны брать то, что этот мир и это время не хотят нам отдавать.

С тех пор Клара Климт перестала приходить по средам к Берте Ауэрбах, но именно тогда были заложены основы нашей дружбы.

Сара и я виделись с ней почти каждый день и понемногу узнавали о ее жизни. Она говорила о разных вещах — интересных и ужасных. Рассказывала об отце, писавшем миниатюры на небольших дощечках, которые затем украшали кухни богачей; он умел не только красиво рисовать, но и сочинять сказки для детей на основе собственных картинок — о петухе и курице, о ветряной мельнице и корове, о молочнице и реке — все эти миниатюры создавались его руками. Иногда он напивался и избивал детей и жену Анну, которая зарабатывала тем, что драила полы в домах состоятельных людей. Уходя на работу, мать привязывала сыновей и дочерей к стульям, а когда возвращалась, лупила тех, кто за эти несколько часов, в таком состоянии — привязанный к стулу, испражнился прямо в штаны. Строже всего она наказывала детей, когда они препирались, дурачились или выходили на улицу без ее разрешения. Братья, будучи еще детьми, пытаясь хоть на какое-то время спастись от террора, уходили в мастерскую отца и помогали ему расписывать дощечки, а затем, когда он напивался, убегали на улицу, лишь бы не попасть под горячую руку.

Сестрам было сложнее, но и им выпала возможность спастись — Термина и Иоганна жили с родителями своей матери до самой их смерти, а Клара — у сестры отца. Тетка недавно овдовела и вернулась из Лондона, где жила вместе с супругом. Так как детей у нее не было, она всю себя посвятила воспитанию Клары. Учила ее английскому и французскому, давала ей читать не только популярную литературу, но и романы Олимпии де Гуж и Мэри Уолстонкрафт. Возможно, Клара еще не могла верно оценить смысл этих произведений, но они вселили в нее дух борьбы за права женщин. Пять лет они жили вместе, а потом, когда тетка умерла, Клара была вынуждена вернуться к родителям. Тогда ей исполнилось шестнадцать. Мать сожгла всю одежду и книги, привезенные дочерью. О суровости своей матери Клара старалась умалчивать — об их отношениях мы узнали позже — от ее брата Густава, сама же она предпочитала обходить эту тему стороной.

Зато со смехом рассказывала, как люди кидают в нее камни, когда видят ее на велосипеде или одетую в брюки, потому что в то время считалось преступлением, если женщина носила брюки или ездила на велосипеде. С мучительной тоской рассказывала о детях, которые, оказавшись на улице после смерти родителей, умирали от холода и голода. С гневом рассказывала о несправедливости, которую приходится терпеть женщинам в браке, и повторяла: «Мы, девушки, сами должны брать то, что этот мир и это время не хотят нам отдавать».