Я сам, естественно, познакомился с Кукольником, когда он уже был седым, но, удивительное дело, никогда мне в голову не приходило считать его не то что стариком — взрослым, будто он был молодым актером, надевшим седой парик. Были в нем то изящество, легкость движений и постоянная готовность все превращать в шутку и розыгрыш, которые никак не давали возможность относиться к нему с подобающей по отношению к взрослым серьезностью. В его руках оживали не только куклы — обычные предметы: штопор, стакан, пачка сигарет двигались, шевелились, переговаривались. Был он обманчиво мягок, но, когда дело касалось важных для него вещей, человека тверже было не найти даже в этой жесткой компании.

В своем деле Кукольник на компромиссы не шел. «Пластмассу, — морщил нос, — не гоним». Театр его не пользовался широкой популярностью. В мире компьютеров, покемонов, рейнджеров и суперменов — того, что Кукольник называл пластмассой, — его деревянные или сделанные из папье-маше куклы были устаревшими аутсайдерами. Оттого его аудиторию составляли совсем малые дети, еще не соблазненные «пластмассой», старики, которых куклы возвращали в растаявший мир их детства, и, наконец, как говорил Аптекарь, настоящие конносье подлинного, прозрачного, незамутненного взвесью технологического прогресса великого искусства театра кукол и клоунады.

Понятное дело, жил Кукольник трудно, но не только не жаловался никогда, он и заплатанную свою одежду носил с грацией и изяществом записного щеголя. По поводу формы и цвета очередной заплаты он долго советовался с Вероникой — к ее вкусу он относился с доверием — и, нашив (цвету ниток тоже уделялось надлежащее внимание), с нескрываемым удовольствием разглядывал себя в зеркале, выпячивал грудь, отставлял ногу, а потом удовлетворенно улыбался, подмигивал мне, отвесив поклон своему отражению, целовал Веронике руку и удалялся легкой, веселой походкой.

В отличие от цирка и кукольного театра, драматический театр Аптекарь недолюбливал, а еще больше не любил актеров.

— Плохой актер, как любой плохой столяр, инженер или повар, — рассуждал он, — не стоит того, чтобы о нем говорить. О женщинах тоже говорить не стоит — они все актрисы от рождения. Мне не по душе именно хорошие актеры. Хороший актер — это бесчисленное количество личин при отсутствии личности. Мне доводилось знать нескольких: на сцене, на экране они были великолепны, но через несколько минут личного общения ты не знаешь, куда деваться от пошлости, глупости и безвкусицы. Что касается реалистического театра, то, как говорил мой друг Жакоб, если там все, как в жизни, то лучше я схожу к приятелю, авось перепадет стаканчик.

— Может, и так, — возражал Анри, — но ведь не всякий театр — это, понимаешь, комната без четвертой стены.

— Тогда это балет, пантомима, цирк, наконец, — не соглашался Аптекарь. — Клоун — честный человек. В отличие от актера, он никем не притворяется, не пытается ввести тебя в заблуждение. Красный нос и размалеванная физиономия — его визитная карточка. В отличие от актера, который использует грим, чтобы выдать себя за другого, клоун, будучи личностью, благодаря анонимной маске освобождает место для лица самого зрителя. Как сказал Кукольнику Леонид Песок, «из философов могли бы получиться неплохие клоуны, если бы они побольше думали о смысле красного носа». Еще Дублинский Декан, — у Аптекаря, помимо Альберта Великого, было еще несколько любимцев, которых он также избегал называть по именам, — заметил, что для дурака жизнь — трагедия, а для мудреца — комедия. Но поскольку большинство людей — не то и не другое, то жизнь для нас — трагикомедия, то есть клоунада. Клоун одновременно смешон и трогателен, глуп и умен, труслив и отважен, он сочетает в себе несочетаемые вещи.

— Каждая хорошая хозяйка, — подтвердила Вероника, — знает, что в сладкое блюдо надо добавить немножко горечи — имбирь, к примеру, а в острое — каплю сладости.

— Горькое в сладком и сладкое в горьком, смех сквозь слезы и слезы сквозь смех, — согласился Поляк, — евреи в этом деле большие специалисты.

— Оттого из них получаются такие хорошие клоуны. — Аптекарь поднял палец вверх. — Кстати, для того чтобы смеяться над другими, ума много не надо, а вот позволять смеяться над собой, быть смешным — для этого нужно немалое мужество.

Сам Кукольник относился к драматическому театру значительно теплее, чем Аптекарь.

— Театр — прекрасная штука, — сказал он мне как-то, — ибо на свете нет ничего выше и мудрее игры. Но эта игра опасна, причем не для зрителей, а для самих актеров. Потому что большинство из них заигрываются до того, что начинают путать театр с жизнью, а жизнь — с театром. Ошибка, которую ни кукольник, ни клоун никогда не сделают.

— И что же тут плохого? — спросил я. — Ведь ты сам говоришь, что главное в жизни — игра.

— Так-то оно так, — улыбнулся Кукольник, — только в театре перед премьерой есть репетиции, а в жизни — одни премьеры без репетиций. В театре можно исправить, почистить, улучшить, а в жизни не получается. Спектакль, особенно если хороший, играется много раз, а жизнь — всего один. И наконец, в театре льется кровь, которая легко смывается, а в жизни кровь не смывается никогда, и умирают в театре понарошку, а в жизни — по-настоящему.

Михаль я никогда не видел, и не потому, что кавалеры собирались без подруг (Мария, Елена, Вероника и матушка, которая часто залетала к нам на огонек, в счет не шли). Дело в том, что пять лет назад у нее обнаружили рассеянный склероз.

— Страшная штука, — мрачно сказал Аптекарь. — Человек умирает постепенно, по частям, и сколько лет это может длиться, сказать невозможно. Если повезет — немного. А ей не повезло.

Нашлась бы Книга, подумал я, и все пошло бы путем.

К пяти часам, когда жара начинает спадать, мы поднялись к Храму. Елена и Мария накрыли скатертями большой обломок вросшего в землю антаблемента, Поляк осторожно вынул бутылку своего знаменитого самогона и вставил в серебряное ведерко со льдом. Когда еда была уже разложена и Анри разжег мангал — в наших краях без мангала праздник — не праздник, — раздалось тарахтение мотора, и на площадку бодро въехал старенький пикап Кукольника. На правом борту машины был нарисован открытый занавес, Пьеро с Коломбиной и Арлекин среди животных. Коломбина была один к одному Елена, Арлекин — Аптекарь, а Пьеро — Кукольник, что же касается зверей, то в верблюде без труда угадывался Анри, в волке — Поляк, а в индюке — Оскар. Эжена Художник (который не только разрисовал машину, но — редкий для него случай — остался доволен своей работой) превратил в попугая, Эли — в слона, Веронику — в лошадку, Марию — в жирафу, а себя изобразил обезьяной. Секрет сходства вообще чрезвычайно прост, утверждал Художник, нужно в человеке обнаружить животное. Поляк с ним охотно соглашался, развивая эту идею в сторону связи между тотемом, именем и характером.

Кукольник выпрыгнул из машины, радостно помахал нам рукой и открыл задние дверцы пикапа. Анри, Аптекарь и Поляк подошли к нему, и через несколько мгновений из темной глубины машины появилось инвалидное кресло, в котором, щурясь от яркого света, бесформенным комком сидела высохшая старуха. Кресло спустили на землю и подкатили к накрытому столу. Слезящиеся глаза старухи сконфуженно и тревожно перебегали с одного лица на другое. Кукольник аккуратно поправил скособочившиеся под шалью высохшие, обутые в домашние тапочки с голубыми помпонами ноги, разгладил кружевной воротник, из которого выползала сморщенная, с висящими складками шея, и нежно погладил неподвижную, покрытую вязью синих сосудов руку: