— Ах, вы мои малюпатенькие!

Что только он не тянул в дом! Коровьи колокольчики, пишущие машинки, оловянные солдатики, деревянные лошадки, ордена, медали, кинжалы, пуговицы…

Кстати о пуговицах. Как-то он вскользь спросил:

— Ты обращал внимание на кольцо Эжена?

И, когда я в ответ утвердительно кивнул, рассказал:

— Около ста лет назад молодой человек из далекой России бродил по стамбульскому базару. Этот человек любил Восток, экзотику, приключения и писал стихи. Об изысканном жирафе, к примеру. Тем не менее он знал толк в вещах и чувствовал их. Проходив по базару несколько часов, он купил одну рубиновую пуговицу. А потом вернулся в свою Россию и подарил эту пуговицу своей невесте, весьма изысканной девушке с длинной, пусть и не такой, как у жирафа, но очень длинной и красивой шеей. Невесте своей он сказал, что пуговицу эту срезали с кафтана византийского вельможи при взятии Константинополя. Сообщил ли ему историю пуговицы торговец, толстый усатый (они все усатые) турок, или он ее выдумал, нам неизвестно, скорее всего, выдумал, ведь он был поэтом. С женой он вскоре развелся. Потом была война, и он воевал храбро и достойно, как подобает русскому офицеру и русскому поэту. А затем, обвиненный в заговоре, так же достойно и мужественно встретил смерть в подвалах ЧК. Через много лет его вдова отдала эту пуговицу своей подруге, которая, в свою очередь, подарила ее на совершеннолетие своему соседу, милому человеку по имени Алекс Костомаров. Она относилась к нему как к сыну — своих детей у нее не было. Он сделал из пуговицы кольцо, которое преподнес невесте в качестве свадебного подарка.

— А как оно попало к Эжену?

— После смерти жены Алекс, вместо того чтобы отдать кольцо сыну, вручил его на хранение мне, а я, поразмыслив, передал его нашему другу. И вот уже много лет я жду, когда оно решит, что настал ему срок пуститься по жизни дальше. Да… Вещи сами выбирают своих владельцев.

В зале (по-моему, я уже упоминал об этом) на столах и в шкафах стояли морские навигационные приборы — предмет зависти и восторгов Оскара. На полках книжных шкафов теснились вахтенные журналы давно исчезнувших кораблей, лежали письма и открытки, посланные неизвестными отправителями неведомым адресатам, и, наконец, в специальной витрине хранились колоды карт.

— Эти карты знают о жизни такое, что нам с тобой и не снилось, малыш. Бубновые тройки, пиковые семерки, трефовые валеты и червонные дамы хранят истории любви, измен, смертей, удач, предательств.

— А вы умеете гадать на картах?

Он подошел к витрине и достал колоду карт:

— Ей больше двухсот лет. Когда-то она принадлежала самой мадам Ленорман. Ее тасовал Сен Жермен. А мне секрет Таро открыла Мишель. Это было много лет назад, в Провансе. Лето было таким, что даже ночами все вокруг полыхало жарой. Но ее благоухающая лавандой кожа оставалась сухой и прохладной. В ту ночь под черными кипарисами, словно ввинченными в звездное небо рукой арльского безумца, она трижды раскидывала колоду. Потом собрала карты и вложила их в мою влажную от ее слез руку: «Возьми, мне они больше не понадобятся». Я хотел возразить, но она зажала мой рот рукой. Затем поднялась. Ее влажные глаза были печальны. «Прощай, мой маленький кавалер. Не забывай меня. И помни: карты сказали, что ты — их последний владелец и чтобы ты остерегался огненной колесницы».

Аптекарь замолчал.

— А что было потом?

— А потом она растворилась в ночи, и я больше никогда ее не видел.

— Никогда?

— Никогда.

Мне стало страшно, и я сказал:

— Откройте мне карты. Пожалуйста.

Аптекарь внимательно посмотрел на меня:

— Любопытство здесь неуместно. Это решение. Это поступок. Не думаю, что твоя мать одобрила бы его.

Тут уж мне стало совсем нехорошо. Во рту пересохло, и я смог выдавить только одно слово:

— Пожалуйста.

Аптекарь взял карты. Вот так мне стало известно, что судьба моя — искать какой-то дворец, а для этого отправиться в Ливан, где меня поджидает смертельная опасность.

Когда Аптекарь выложил — в буквальном смысле — на стол эту новость, мне стало до того тошно, что чуть не вывернуло наизнанку. И жалко себя стало прямо до слез. За что? Ведь я еще и жить-то не начал! Вспотевшей рукой я зажал коленку, которая ни с того ни с сего стала дрожать. Как же так? Вот моя коленка, и что же, ее не будет? Меня не будет? Мне стало так тоскливо, что сил нет. И тут я сообразил, что в Ливан ведь можно и не ходить. Здорово, что я попросил Аптекаря бросить карты! Предупрежден — вооружен, как любит говорить Поляк. Коленка дрожать перестала.

— В Ливан я не пойду. Зачем мне туда идти?

Аптекарь пожал плечами.

— Не пойду, — сказал я твердо. — А карты что-нибудь говорят про то, что будет, если я не пойду?

— Они говорят странную вещь. — Аптекарь потер подбородок. — Они говорят, что тогда ты потеряешь свободу и яйца.

Ну, тут я совсем зашелся: час от часу не легче!

— Так это ведь чистый абсурд!

— Карты говорят правду, — тихо сказал Аптекарь, — однако язык их темен, и часто, увы, только задним числом мы понимаем, о чем именно они предупреждали и что имели в виду.

— Потеряю свободу… — Мой голос дрожал. — Я что же, в тюрьму сяду?

— Нет. — Аптекарь еще раз взглянул в карты, выпятил нижнюю губу и поднял брови, что всегда служило у него признаком крайнего недоумения. — Тюрьмы я не вижу. Определенно не вижу.

Я осторожно, чтоб Аптекарь не заметил, сунул руку в карман: яйца были на месте. Бред!

— Вообще, — с сочувствием глядя на меня, сказал он, — может, это и не так уж страшно. В конце концов, врачу это может быть даже полезно. Ведь для того, чтобы лечить больных, нужно прежде всего уметь их понимать. Особенно женщин. Но лучше всех женщин понимают и знают не женщины и тем более не мужчины, а гомосексуалисты и евнухи. Потому что, однажды прикоснувшись к женщине, ты окажешься под ее властью и навсегда потеряешь способность судить трезво и — уж прости — здраво. И если тебе суждено то, что суждено, не пытайся познать женщину так, как познает ее мужчина. Лучше и не узнавать то, без чего вынужден будешь жить. Так сказать, не знать, что потерял. Оно и легче, и спокойнее. Ибо лучше вообще не иметь, чем иметь и лишиться. Ты ведь не переживаешь оттого, что не сидишь на троне?

«Конечно, — подумал я про себя, — сейчас, именно сейчас мне только и делать, что переживать по поводу трона…» — и покачал головой из стороны в сторону.

— Ну вот, — удовлетворенно потер руки Аптекарь. — А если бы ты был свергнутым монархом, то ни о чем, кроме трона, и думать не смог бы.