А Потапов тем временем с удивлением замечал, что его все больше и больше занимает судьба Насти. Ее приезд в Москву, вызванный простым желанием помочь несомненному таланту, обернулся странной зависимостью от этой девушки. Поначалу его интересовали только ее профессиональные успехи. Потом ему вдруг захотелось придать ее красоте и молодости достойный облик — и он одел ее как принцессу. Результат его поразил: в нарядах «от кутюр» Настя выглядела совершенной красавицей. А сочетание французского вечернего платья с русской косой и сияющими восторгом огромными серыми глазами просто ошеломило. Следующим желанием Потапова стало вывести Настю в свет, ведь нельзя же, в самом деле, такое чудо держать взаперти.

Совершенно бескорыстно радуясь ее внезапному преображению, Генрих Иванович даже стал подумывать о том, кто из его знакомых смог бы составить прелестной девушке достойную пару.

Но эти мысли навсегда пропали после первого же выхода в театр.

Он специально выбрал для этого нашумевшую премьеру, рассчитывая встретить там немало знакомых. Потапов представлял им Настю своей родственницей. И хотя так оно и было (Пономаревы и Потаповы состояли в каком-то очень дальнем родстве), ни один человек ему не поверил. Нет, не бывают так внимательны и галантны с родственницами, даже столь красивыми, и не смотрят такими восторженными глазами на родственников, даже очень богатых!

Настя была великолепна, и половина мужчин в театре едва не сломали себе шеи, не в силах оторвать от нее глаз. Но Потапова поразил не ее безусловный успех (он этого ожидал), а Настино поведение.

Всем своим видом, всем естеством она как бы говорила: «Вы восхищены, я вижу, но очарование мое не для вас. Все, чем обладаю — красота, молодость, талант, мысли и чувства, — все это лишь для него, единственного!» Так прекрасный бриллиант в перстне — сверкает для всех, но свою волшебную силу дарит лишь своему хозяину. Держалась Настя с удивительным достоинством и тактом и при этом мило и приветливо. В тот вечер Генрих Иванович был совершенно очарован своей спутницей и впервые взглянул на Настю другими глазами…

Совместные выходы «в люди» стали традицией. Порой Потапову даже приходилось откладывать дела, чтобы выкроить свободный вечер.

Теперь, когда они общались все больше и больше, незаметно исчезла извечная Настина робость перед Генрихом Ивановичем. К его немалому удивлению, она оказалась прекрасной собеседницей: интересной рассказчицей и внимательной слушательницей. Все чаще они оставались дома, чтобы просто поболтать за чашкой чая. Потапов полюбил эти домашние вечера за ощущение покоя и уюта, за «чувство дома», которое появилось у него только сейчас. Бесхитростные рассказы Насти об учебе, новостях из Каменки или увиденном по телевизору доставляли необъяснимое удовольствие. Случалось, он сам весьма подробно рассказывал о своих делах, и ему было приятно ее живое участие и внимание к ним.

Однажды вечером, попробовав очередной Настин пирог, Потапов, будучи в прекрасном настроении, выдал какой-то невообразимо витиеватый шутливый комплимент ее кулинарным способностям. Довольная Настя, расхохотавшись, махнула рукой:

— Да ладно тебе!

И испугалась (ведь они были строго на «вы»), даже в растерянности прикрыла ладошкой рот.

— Извините, Генрих Иванович, я нечаянно, — смущенно улыбаясь, сказала она.

Потапов с непроницаемым видом встал, таинственно и важно поднял палец.

— Минутку, — промолвил он и вышел из комнаты.

Настя растерянно смотрела ему вслед.

Вернулся Потапов с бутылкой вина и двумя бокалами.

— Вот, что, дражайшая Анастасия Сергеевна! — торжественно проговорил он, разливая вино. — Поскольку давно назревший переход на «ты» с вашей стороны уже состоялся, нам остается только узаконить его формально, немедленно выпив на брудершафт!

— Вот здорово! — захлопала в ладоши Настя.

Генрих Иванович протянул ей бокал. Они выпили и, по обычаю, трижды расцеловались. На последнем поцелуе Потапов не выдержал и чуть-чуть, совсем немного задержался. Такими сладкими и мягкими были ее губы, таким дурманящим запах волос и такими огромными и манящими глаза, что оторваться было совершенно невозможно. С огромным усилием он прервал поцелуй и смутился, досадуя на свою несдержанность. Впрочем, Настя, кажется, ничего не заметила.

— Я буду звать тебя Геной, как баба Аня, — оживленно говорила она, подливая ему чай. — Ты не возражаешь?

Он не возражал.

С переходом на «ты» отношения, как водится, стали еще ближе. Настя позволяла себе чмокать Потапова в щеку при встречах и прощаниях. Он тихо млел от удовольствия, не переставая удивляться тому, что с ним происходит.

Потапов изменился. Раньше он контролировал в компании каждый рубль, вникал в детали любого договора, ни одна мало-мальски важная бумага не миновала его стола. Теперь его подчиненные все чаще слышали беспечное «решайте сами!» Раньше он говорил только о работе и озабоченно-деловое выражение не покидало его лица. Теперь он мог на совещании загнуть анекдот, обсудить с охраной перспективы «Спартака» на сезон или даже зайти в бухгалтерию и поинтересоваться, что будут носить этим летом!

Абсолютное большинство в офисе «Баксана» было убеждено: шеф влюбился! А когда Потапов явился на работу в щегольской шляпе и шелковом ярко-красном шарфе (это был подарок Насти на 23 февраля), даже скептики вынуждены были признать: невозможное случилось!

Изменились и вечерние беседы Генриха Ивановича с Настей. Душевная близость, возникшая между ними, и еще не осознанные и не окрепшие чувства сделали их предельно открытыми и искренними. Им было интересно знать друг о друге все. Откуда взялось имя Генрих? Почему она выбрала педучилище? Как он мог жить один в такой огромной квартире? Когда она начала петь? Настя как-то поинтересовалась происхождением его состояния, и Потапов самым подробным образом рассказал о становлении своего «Баксана». Ему было крайне важно, чтобы Настя поняла и поверила, что он не жулик и не вор, что его нынешнее процветание — плод многолетнего каторжного труда без выходных и праздников.

Однажды дело дошло и до сугубо личных тем. Покраснев от смущения, Настя выдавила из себя давно терзавший ее вопрос:

— Гена, ты прости меня, пожалуйста, за бестактность, но… Почему ты до сих пор не женат?

Это был больной вопрос для Потапова. В его жизни случился эпизод, который он постарался вычеркнуть из памяти. Рассказывать о нем он не стал бы никогда и никому. Но Насте…

Он вздохнул тяжело и грустно.

— А я был женат, Настюша. Почти целый месяц. — Он невесело усмехнулся. — Был у меня период — к счастью, недолгий, — о котором сейчас и вспомнить-то стыдно… Лет семь назад удались мне подряд несколько очень выгодных сделок. Деньги посыпались буквально золотым дождем. И я от этого по молодости совсем голову потерял. Будто бы достиг уже всего, о чем можно мечтать. И пустился я тогда во все тяжкие! Все по полной программе: золотом обвешался, как папуас, машин понакупил, пальцы веером — и давай по клубам да кабакам деньгами сорить! Ни одной тусовки не пропускал — и везде на виду, поскольку «бабки» из меня так и сыпались. Вот там и пристала ко мне эта… жена моя будущая. Она была тогда моделью и даже «мисс чего-то там». Девица эффектная, ничего не скажешь! На голову выше меня, ноги от ушей, короче, не человек — картинка! Так, впрочем, потом и оказалось… А тогда… В общем, стала она меня обхаживать. Куда я, туда и она. Вцепилась намертво! Уж такую неземную страсть изображала, такое обожание! А я, дурак, уши развесил — уж больно она была… убедительной. Да еще это состояние дурацкое… Раз уж, дескать, у меня «феррари» и квартира на Тверской, то и жена должна соответствовать! Сыграли свадьбу и укатили на Багамы. Вернулся, пришел в офис и ахнул. Все дела в запустении. Пришлось все глупости оставить и с головой в работу. Ну вот… Как-то раз посреди дня заехал я домой за документами, а супруга моя… — Потапов не поднимал глаз, слова давались ему со стыдом и болью. — Короче, застукал я ее с шофером, молодым здоровым бугаем… Тот сразу смылся, оставил нас самих разбираться. Я — вот уж дурак-то! — от растерянности, что ли, стыдить ее начал. «Что же ты, говорю, делаешь? Ведь вчера еще в любви мне клялась!» Ну, она мне и выдала! — Генрих Иванович даже зажмурился, вспоминая, но, вздохнув, глухо продолжал: — «Ах, ты, говорит, сморчок сушеный! Да на тебя без слез не взглянешь, а туда же — любовь ему подавай! Да если б не деньги твои…» Ну и так далее…