И все о чем ты думаешь, все, о чем можешь думать, это вовсе не о том, что площадь эта — самая большая в мире. И не о том, что стоишь ты в месте, долгие годы почитаемое за центр Поднебесной Империи. И даже не о том, что здесь творилось в одна тысяча девятьсот восемьдесят девятом году от рождения человека, до которого большинству людей в этом городе нет никакого дела. А думаешь ты о том, как в середине прошлого века ничем не примечательный начинающий лысеть человек стоял здесь на этом самом месте и выкрикивал слова в бушующее море толпы, запрудившей эту площадь. И толпа эта, слившаяся в едином грозном порыве, отзывалась радостным гулом каждый раз, когда он делал паузу. Они были готовы идти за ним, куда бы он ни позвал, они были готовы исполнить любое его приказание, они были готовы созидать или разрушать — ему стоило лишь пожелать этого. И он знал это и, подобно скульптору, лепил из податливой глины людских душ то, что хотел слепить.

Он стоял на этой площадке, в окружении свиты и все же один — такие, как он, всегда рано или поздно оказываются в одиночестве, — и никому не ведомо, что он думал в тот момент, описанный нынче в бесчисленных книгах и статьях. Не было еще огромных зданий по сторонам площади — он велел воздвигнуть их позже. Не было еще серой громады монумента в центре — прошел не один год, прежде чем он решил, что там ему самое место. И не было еще окруженной деревьями монументальной гробницы на дальнем конце Тяньаньмэнь — в нее он лег, словно фараон в пирамиду, почти тридцать лет спустя. А были только люди. Которые своей верой сделали его тем, кем он в конце концов стал. Он хотел править, а они хотели, чтобы ими правили. Они всегда хотят, чтобы ими правили.

И вот ты стоишь на этом месте, ощущая под ногами тот же пропитанный историей настил, смотря на ту же площадь, слыша вокруг тот же язык. Ты пытаешься представить себе, о чем он думал в тот момент, к которому шел долгие годы. Ты думаешь, думаешь, думаешь… И неожиданно приземистые здания, окружающие площадь, и серая ступенчатая колонна монумента, и мавзолей вдруг как будто мягко проваливаются под землю. Исчезают хлопающие на ветру флаги. Растворяются в прозрачном воздухе несущиеся между площадью и воротами машины. И на площади вдруг меняет разноцветную пестроту своего одеяния на однообразные грязно-зеленые оттенки. И этих однообразных, одинаковых, безликих фигурок становится все больше, и больше, и больше… И вот уже вся площадь запружена людьми. Их тысячи, десятки тысяч… И они все смотрят на тебя, ловят каждое твое слово, сжимают в руках твою книгу. И от этой веры, и граничащего с обожанием благоговения, и от тысяч взглядов, сливающихся в один полный восторга взгляд, твоя речь становится еще уверенней. Ты чеканишь слово за словом, и каждое из них летит в толпу, словно камень из пращи.

Лежащий за твоей спиной Запретный город — бастион бастионов, опора опор, древнее сосредоточие императорской мощи вдруг, словно по мановению невидимой руки, обращается в бутафорское скопище красных строений. Век за веком правили из него огромной страной императоры, слепя, словно звезды, даруя жизнь или обрекая на смерть, начиная войны и подавляя восстания. Страшна и божественна была их власть, дарованная Небом. Умирал один император — и тотчас же на его место заступал другой, подхватывая эстафету неумолимой власти… И где же теперь она теперь — эта потомственная мощь династий? Сгнила, обветшала и рассыпалась в прах. Последний император стал посмешищем для всей Азии, марионеткой которой играли все, кому не лень. Но власть, истинная власть осталась.

Там, где есть люди, есть власть. Там, где есть много людей, есть страшная власть. И хоть она рассыпалась, разлетелась по осколкам империи, она не умерла до конца. Она лишь ждала своего часа, своего человека — того, кто не побоится ее, того, кто будет жить ей, мечтать о ней, идти к ней через все и всех. И ты нашелся и пришел, и за годы лишений, заговоров, сражений, побед и разгромов, союзов и предательств собрал ее по частям. И теперь ты и власть стали неделимы. Твое имя отныне обозначает власть. Твое слово отныне обозначает закон. Ты и есть власть. Потому что истинной властью наделен лишь тот, кто создал ее сам.

— Хорошо, правда? — спросила Стелла, глядя на озеро. Майкл кивнул. Они разговаривали на веранде — точно на том же месте, где он стоял вчера, ожидая начала занятий. И воздух был точно такой же, как день назад: прозрачный, свежий и наполненный непривычными городскому носу запахами. И небо было то же — бледно-голубое, безоблачное и очерченное линией гор. Ничего не изменилось. Словно и не промелькнули двадцать четыре часа, в которые вместились и знакомства, и странная «теория», и развеселый вечер.

— Особенно хорошо тем, у кого окна выходят на эту сторону.

— Как раз в этом ничего хорошего нет, — возразила Стелла. — Я сегодня проснулась в шесть утра — кто-то решил, что это самое подходящее время для того, чтобы прокатиться на моторной лодке.

— Это, наверное, Роберт, — сказал Майкл. — Он вчера тоже катался.

Они снова замолчали. На этой веранде было хорошо молчать. Но не всем.

— Что вы скажете об этих исторических аналогиях? — как обычно с улыбкой спросил Росс. — Редко такое слышишь. А тем более на курсах. Жрецы, придворные… Никогда об этом не задумывался.

— Хорошие аналогии, — согласился Майкл, стараясь не поморщиться.

Тема была выбрана неудачно. Слова, которыми Кларк закончил вчерашние занятия, действительно мало вязались с понятием «курс менеджмента». И граничили они с бестактностью. Собственно, бестактностью они и были.

«В каждом из вас горит жажда власти. Выйдя из среднего класса, вы не можете удовлетворить эту жажду только за счет положения, полученного при рождении. При этом вы — не гениальные предприниматели, не любители военного дела и не поклонники криминала. Некоторые осознают в себе эту жажду еще в школе. Другие далеко не сразу. Но когда она осознана, ее всеми силами пытаются удовлетворить. Любая эпоха знала таких людей. Если бы вы жили двести лет назад, вы бы шли в управляющие поместий и фабрик. Пятьсот лет назад вы пытались бы прибиться ко двору ближайшего лорда. А пять тысяч лет назад где-нибудь в Египте вы бы стремились попасть в жрецы. Менеджер — это просто наиболее подходящее для вас место в наше время. Но аппетит всегда приходит во время еды…»

Эти фразы явно предназначались для каждого в отдельности. Для обдумывания, для запоминания, похоже еще для чего-то. Но никак не для общественного пережевывания. Росс этого явно не понимал и горел готовностью провести подробное обсуждение. А вот Стелла, похоже, понимала.

— По-моему, начинают, — сказала она, хотя было еще без пяти девять. — Может, пойдем?

И они вернулись в зал.

— Ну что ж, — сказал Кларк, когда все расселись по местам. — Рад вас всех видеть в полном составе. Сегодня у нас, как вы знаете, начинается практическая часть. Надеюсь, что вы все сделали необходимые звонки.

Вот еще одна странность, — подумал Майкл. — Зачем надо было запрещать сношения с внешним миром? Только, видите ли, входящие звонки и только на гостиничный телефон. А мобильные телефоны, будьте добры, сдайте под расписку. Впрочем, сейчас все станет ясно.