к двум самым талантливым (просто гениальным), самым знаменитым ученикам. Публика обожает обоих, и все готовы поклониться Нейгаузу как учителю обоих. Но он, имея кроме этих, еще десятки учеников, каждого из которых было бы достаточно, чтобы обессмертить любого другого педагога-музыканта, может позволить себе и в какой-то степени «разбрасываться» ими, не скрывая пристрастий. Один из них ему во всем – абсолютно во всем! – по душе, и он хвалит его безудержно, везде, не опасаясь упреков в нескромности, которых в похожем положении опасался бы любой другой. Он – нет, какая нескромность; его достижения как педагога столь велики, что он может подняться над этими досужими разговорами и хвалить любимца так, как только хватало слов, – а запас у него был богатейший.

А другой – как бы он ни играл – всегда его в чем-то не устраивает. Всегда хочется, чтобы он играл как-то по-иному. Иногда, правда, даже Нейгауз признавал, что Гилельс сыграл что-то превосходно, но общий облик нелюбимого питомца в его сознании не менялся. Это тоже свойство очень эмоционального человека: минуя логику, следовать своим настроениям, впечатлениям… Может быть, самое первое отрицательное впечатление от игры Гилельса в конце 1932 года, когда Б.М. Рейнгбальд впервые привезла своего ученика к Нейгаузу, оказалось таким сильным, что его по-настоящему не смогло перебить ничто? Все возможно применительно к человеку с таким нестандартным интеллектом, окрашенным сильнейшими эмоциями.

И вот весь авторитет Нейгауза, все пролонгированное воздействие от его книги и статей (а читать их будут, наверное, до тех пор, пока люди играют на рояле…), в целом благотворные для нашей культуры, краем задели Гилельса – выдающееся явление мировой культуры, во многом исковеркав ему жизнь, а потомкам – память о нем. И не только память, но и потребность слушать его записи; а это огромный урон для всех.

Здесь пора сказать еще об одном мощнейшем факторе, продолжившем и усилившем негативное мнение о Гилельсе, созданное Г.Г. Нейгаузом. Кроме самого Нейгауза, не сдерживавшего своих эмоций, кроме компетентных и не очень компетентных критиков, рядовых и нерядовых музыкантов, любителей и проч., существует еще особая группа людей – это ученики Нейгауза, к которым примыкают и которых начинают заменять ученики учеников. Это люди, наиболее компетентные и в вопросах фортепианного искусства вообще, и в интерпретации всего сказанного Нейгаузом.

Среди них были, наверное, и друзья Гилельса – во всяком случае, коллеги, которые с ним общались, испытывая симпатию и пользуясь взаимностью. Да и с самим Рихтером его отношения в молодости были дружескими. Выше уже цитировались слова Рихтера о хороших поначалу отношениях с Гилельсом; а вот слова Гилельса о его взаимоотношениях с Рихтером, приведенные в мемуарах В. Воскобойникова: «Вы знаете, ведь мы когда-то дружили. И бывали друг у друга. Когда Рихтер учил Второй концерт Бартока, я зашел к нему, увидел ноты и – о ужас! Знаете, что было написано его рукой в нотах? “Улыбнуться!” Представляете, Валерий: “Улыбнуться!”»85.

Примечательно, что высказывания обоих великих пианистов об отношениях друг с другом имеют практически одинаковую структуру: сначала они характеризуются как «дружеские», а затем музыканты пошли разными путями. В этом видится естественный дружелюбный интерес каждого из них к талантливому коллеге, постепенно сменившийся неким взаимным отталкиванием очень различных художественных натур. Рихтера, как свидетельствует его высказывание, не устраивал характер Гилельса, который и многие другие находили своеобразным. Гилельсу, судя по его словам, казалось неестественной некоторая театральность творчества Рихтера, находившая, в частности, выражение в заранее заготавливаемых им внешних эффектах исполнения; Гилельс, прямой и искренний, считал ее «ужасной». Все это понятно; бытовой уровень взаимоотношений великих музыкантов это никак не затрагивало.

Но с 1960-х гг., очевидно, оказался затронутым и этот уровень; более того, меняется также отношение к Гилельсу не только Рихтера, но и большинства учеников Г.Г. Нейгауза. В книге Монсенжона читаем такие слова из дневника С.Т. Рихтера, описывающего день памяти Г.Г. Нейгауза 12 апреля 1971 г.: «В этот день на Неждановой было много гостей. Все ученики Генриха Густавовича … были приглашены (разумеется, кроме Эмиля Гилельса)»86. Разумеется? Следовательно, в 1970-е гг. Гилельс был уже изгоем среди учеников Нейгауза?

Еще одно подтверждение этому находим в мемуарах Валерия Воскобойникова. Автор описывает, как ему в 1979 г. позвонил Гилельс с дружеским разговором, а в комнате рядом с Воскобойниковым в это время находился С.Г. Нейгауз: «Стасик, находившийся рядом, замахал руками: меня, мол, здесь нет. После краткого разговора с Эмилем я спросил Стасика, почему он не пожелал общаться с Гилельсом. Ответ был лаконичный: “Он хамил отцу”»87.

Между тем, С.Г. Нейгауз был знаком с Гилельсом очень давно: в мемуарах его матери З.Н. Пастернак есть эпизод о том, как Гилельс помог им в тот момент, когда Зинаида Николаевна со Станиславом-подростком во время войны оказались на улицах Свердловска, голодные и не знающие, куда идти (они навещали старшего брата С.Г. Нейгауза, Адриана Нейгауза, находившегося в туберкулезной больнице под Свердловском, а на обратном пути хотели повидать в Свердловске Генриха Густавовича):

«Транспорт не работал, и мы, шатаясь от голода, шли по улице, как вдруг увидели афишу о концерте Гилельса, который был учеником Генриха Густавовича. Я ухватилась за знакомое имя как за соломинку. Узнали по телефону-автомату номер единственной свердловской гостиницы «Урал»… Позвонив туда, я спросила, не здесь ли остановился Гилельс, мне ответили, что здесь, и дали номер телефона. Трудно поверить, но, набрав номер Гилельса, я услышала голос Генриха Густавовича. Он умолял нас со Стасиком прийти как можно скорее. Мы с трудом дотащились до гостиницы. Не было предела нашей радости при встрече. Стасик был счастлив, видя отца живым, здоровым и на свободе.

У Гилельса был накрыт стол как на банкете: ветчина, икра, пирожки, – мы набросились на еду. Кроме того, Гилельс обещал нам достать билеты в мягком вагоне до Казани. Это тоже была неоценимая услуга, потому что с билетами было очень трудно. Гилельс занимал двойной номер, и он оставил нас со Стасиком ночевать, с тем что на другой день посадит нас в поезд. Гилельс и Генрих Густавович усиленно уговаривали нас отдохнуть и пожить в Свердловске… На другой день они проводили нас на вокзал, и мы сели в комфортабельный мягкий вагон с корзинкой, полной продуктов»88.

Для того чтобы перевесить такие воспоминания, должно было произойти нечто очень серьезное. И это действительно произошло. В отношения Г.Г. Нейгауза и Э.Г. Гилельса была заложена «бомба». Случилось это в конце жизни Нейгауза, «сдетонировало» в конце жизни Рихтера, а заложил ее сам Эмиль