— Здравствуй, батюшка Егор Саввич, и прости великодушно. Подумал я, в непогодь лучше даже навестить тебя. Никакой лешак не углядит.

— Пойдем в кухню, там и потолкуем. Сбрось обутки-то. Прислугу мы не держим, убирать некому.

Сморчок с готовностью скинул рваные ботинки и на цыпочках, стараясь поменьше следить, танцующей походкой пошел за хозяином в кухню.

Настоящего имени старика никто в поселке не знал, да он и сам вряд ли его помнил. Прозвище Сморчок, неизвестно кем и когда ему данное, пристало прочно. Так его все и звали. Да и неудивительно: Сморчок был маленький тщедушный старичонка со сморщенным, изборожденным морщинами лицом, почти лысый. На яйцевидной голове лишь кое-где уцелели редкие седые волосы да клинышком торчала жиденькая бородка. Казалась, дунь на него посильнее, он упадет и уже не встанет.

Сыромолотов придвинул гостю табуретку поближе к двери, а дверь оставил распахнутой настежь, чтобы видеть, не подслушивает ли Аграфена Павловна, сам сел на скамью у печки. Он не мог скрыть брезгливости, разглядывая грязную одежду старика, всю в бесчисленных заплатах, так что нельзя было даже понять, на что эти заплаты нашиты. Сморчок торопливо перекрестился на маленький образок, подвешенный в углу у окна, и сел. Взгляд его жадно обшарил стол, на котором стояла плетеная хлебница, прикрытая вышитой салфеткой. Это от нее шел дразнящий запах свежего ржаного хлеба. Сглотнув слюну, старик шумно потянул носом, вдыхая не менее вкусный запах щей, ими тянуло из русской печи, прикрытой большой черной заслонкой.

— Ох и погодка, — жалобно заговорил гость. — Добрый хозяин и собаку не выгнал бы, а я вот пошел. Потому знаю — надо. Надо Егору Саввичу рассказать кое-какие вести. Однако и вымок до нитки, и продрог до костей.

С улицы донесся особенно сильный удар грома, так что вздрогнул весь старый дом и задребезжали стекла в окнах.

— Господи, спаси помилуй рабы твои, — испуганно зашепелявил Сморчок, мелко крестясь. — Отведи беду на охальников и разбойников.

Сыромолотов тоже размашисто перекрестился и, открыв настенный шкафчик, достал графин с зеленоватой настойкой. Тот самый графин в форме медведя на дыбах, из которого угощал в рождество славильщиков Сашку и Пашку Ильиных. В щербатый стаканчик налил настойки почти доверху и протянул гостю.

— Погрейся.

Сморчок одним духом опрокинул настойку в рот, крякнул и вытер синие влажные губы рукавом рубахи.

— Ух и крепка, окаянная! Мастер ты на эти штуки, Егор Саввич, большой мастер. Будто огонь по жилам-то побежал. Аж в ногах закололо.

— Был когда-то мастер. Мать! — крикнул в раскрытую дверь Сыромолотов. — Мать! Покорми гостя.

Аграфена Павловна появилась тут же, будто стояла за дверью. Поджав тонкие губы и не глядя на Сморчка, вытащила ухватом из печи горшок со щами, налила полную глиняную миску, туда же положила большой мосол с мясом, придвинула хлеб, подала деревянную ложку. Сморчок следил за ней не отрываясь и, как только она вышла, потянулся за хлебом. Он заранее наметил самый толстый ломоть.

— Вымой руки-то, — остановил его хозяин, поморщившись. — Ну можно ли такими лапами за хлебом лезть.

— Да их хоть мой, хоть нет, один толк, — виновато говорил Сморчок. — Они и не грязные. Землица в кожу въелась, оттого потемнели. Ох, много я ее за свою жисть перекопал. И золотого песочку повидал немало, однако вот и голодный, и холодный, и сирый, и бесприютный. У скотины хоть стойло есть, а у меня ничего. Спасибо, добрые люди не забывают. Ох, жизнь окаянная. Отмучиться бы поскорее, да забыл, видно, господь про меня.

— Понес-поехал. Не гневи господа. Сам виноват. Меньше бы пил да кутил, так не ходил бы в рванье.

— Правда твоя, батюшка Егор Саввич, грешен я, видит бог, грешен.

Сморчок подошел к рукомойнику и начал бренчать соском. От этой процедуры он давно отвык. После мытья на полотенце остались грязные разводы, а руки не побелели, только резче выделялись черные обломанные ногти.

— Перед штецами-то еще бы пропустить, — старик просительно посмотрел на хозяина и для убедительности добавил: — для аппетитцу.

Егор Саввич усмехнулся и наполнил стаканчик.

— Больше не проси. Захмелеешь, что я с тобой делать стану?

Сморчок повернулся лицом к иконе, стал креститься, шепча слова молитвы, потом сел за стол. Ел он жадно, чавкал, мясо доставал руками, хлеб глотал не прожевывая. Кончив есть, облизал ложку.

— Теперь бы в самый раз чайку.

— Потом, — сурово возразил Сыромолотов. — Рассказывай, с чем пришел.

— Ох, батюшка Егор Саввич, дела-то какие. Ведь пронюхали они про «Золотую розу». Новый-то дирехтор везде сам, все уголки, все дыры собственноручно облазил и ощупал. Ну, знамо дело, Афанасий Иваныч охотно ему все про шахту рассказал. А потом дирехтор и на других шахтах полную ревизию навел. А потом Глухой Лог осмотрел, котлован рыть будут там, какую-то машину промывальную ставить. Сам ихние разговоры слыхал. Меня они не сторожатся. Чего им глухого Сморчка опасаться-то? А Сморчок все видит и все слышит. Сморчок здесь, Сморчок там. Да еще этот, что с дирехтором приехал, рассказывал.

— Буйный, что ли?

— Он самый, стало быть. Вот ведь фамилия, сразу видно безбожника. Промежду прочим он, Буйный-то Иван, по батюшке Тимофеич, ласковый ко мне. Жалеет старика. И хлебца дает, и табачку, и монетку, какая случится.

— А ты не больно-то зазнавайся. Вот узнает, какой ты гусь лапчатый, так первый и врежет по загривку. Тоже видал его. Кулачищи что кувалды. И не встанешь.

— Да уж не приведи бог с таким повздорить.

— Приведет, если бахвалиться станешь. Еще что выведал?

— Афанасий-то Иваныч не нахвалится новым дирехтором. Вот, говорит, это настоящий хозяин приехал. А «Таежной» начальник, басурманин-то, вроде мрачный стал и никакого восторга не показывает. Ездил дирехтор в Златогорск, значит, все-все там обхлопотал, получил полное дозволение делать на прииске все, что хочет. Не иначе, у него там свои люди есть. Буйный-то сказывал, скоро машины разные получать станут. Ох, Егор Саввич, тяжелые времена пришли. И разве не обидно мне? Столько лет тайну берег, тебе одному про «Золотую розу» сказал, а вот теперь что будет? Ты-то не обидел бы Сморчка, а от этих разве чего дождешься.

Сыромолотов не ответил. Лицо его помрачнело, только толстые волосатые пальцы выбивали на краю стола мелкую дробь.

— И начинать-то надумали с «Золотой розы». Вот ведь беда-то какая, Егор Саввич. А золотишка там много укрыто. Бездонная она, черпай и черпай из нее. Старые заваленные забои хотят очищать. Доберутся до песочка, чует моя душа.

— Поживем — увидим.

Сморчок придвинулся ближе.

— Привез новый дирехтор девушку из Златогорска. Будто дохтурша она.