Но осталась память. Ради этой памяти живший в американской эмиграции чешский композитор Богуслав Мартину сочинил 8-минутную оркестровую композицию «Памятник Лидице», в трех частях, адажио, анданте и снова адажио, с цитатой из церковного гимна «Хорал святого Вацлава». Вот ради этой памяти после войны, когда истекло чешское время темноты, у пепелища Лидице построили новый поселок на 150 добротных домов. Косое поле засеяли зеленой травой, с холма у мемориала жертвам трагедии снова открывается мирная панорама. Благодаря международной заботе рядом с памятниками погибшим взрослым и детям разбили разноцветный розовый сад с кустами десятков сортов, повсюду вокруг высадили новые, сильные деревья — грушевые, яблоневые, абрикосовые.

Как считают военные историки, операция «Антропоид» убедительно продемонстрировала эффективность действий той фракции чехословацкого Сопротивления, политическое руководство которой осуществляло из лондонского изгнания правительство Эдварда Бенеша[13]. Жертвами карательных операций нацистов стали летом 1942-го в общем счете почти полторы тысячи чехов, в их числе никак не причастные к покушению на Гейдриха люди, те самые лояльные оккупационным властям граждане протектората Богемии и Моравии. Жестокость нацистов вызвала возмущение в мире; вскоре Великобритания и Франция денонсировали Мюнхенское соглашение, положившее в 1938 году начало расчленению Чехословакии. Получается, это дипломатическое решение фактически оплачено кровью жителей Лидице. Оправданной ли была столь высокая цена за убийство одного, пусть и важного врага, генерала рейха, на место которого тут же назначили другого, не менее жестокого?

Самому старшему из расстрелянных у амбара Гораковых лидицких мужчин было 84 года. А младший из убитых в тот день, паренек по имени Йозеф Гроник, был ровесником еврейского мальчика Зденека Вейнбергера, того самого, что сочинял в гетто Терезиенштадта печальные стихи об уничтоженных людях.

Часы на здании вокзала в Хебе (1956–1959). Архитектор Йозеф Данда

Некоторые (их, по правде говоря, немало) «иностранные пражане» считают: Хеб, как и многие другие провинциальные города и городки Чехии, — гиблое, лишенное какой бы то ни было привлекательности место; попросту говоря, дыра. Высокомерие тех, кто явился в Европу в поисках новой жизни, не отрефлексировав как следует старую, не имеет географического, а иногда даже смыслового предела: так, один мой знакомый, выходец со Среднего Поволжья, при всяком удобном случае подвергает агрессивной критике Рим, поскольку в столице Италии якобы «совершенно нечего делать».

Хеб, конечно, не Рим, но составить ему апологию совсем не трудно, хотя бы потому, что это город-форпост. Через три или пять километров от Хеба, самого западного в мире райцентра славянского мира, бесповоротно и очень основательно, словно бы навсегда, начинается Германия. Это кажется забавным: местные электрички, совершающие остановки едва ли не у каждого телеграфного столба, баварского подчинения и баварского же комфорта, тянут нас вместе с другими пассажирами по желдорожному полотну, словно по маршруту из настоящего в будущее. В предлинных вагонах этих электропоездов волшебным образом сбывается обещание, которым заманивают в чешскую глухомань гостей из Брно и Оломоуца: «Хотите увидеть Германию, не выезжая из Чехии, — отправляйтесь в Хеб!»

Конечно, при старом режиме власти не жаловали такую национальную размытость, ведь достоинством коммунистов считалась всемерная бдительность. Главным символом здешних краев в эпоху ЧССР была скульптура пограничника, стоявшего на страже социалистических завоеваний. Теперь этот хебский каменный караульный, позеленевший от времени и отчаяния, оказался никому не нужным, он отправлен в лапидариум под открытым небом, где по голенища зарос сорной травой. А прежде его фронтир считался суперважным для всего социалистического содружества, здесь заканчивались даже приличные автодороги: Организация Варшавского договора и таким способом тоже готовилась воспрепятствовать танковому удару НАТО. Весной 1948 года, вскоре после того, как из Чехословакии принудительно выселили два с половиной или три миллиона ее граждан немецкой национальности, министр внутренних дел начинавшей движение в сталинизм республики Вацлав Носек провозглашал: «Наше пограничье является составной частью неделимого могучего массива славянских государств, который простирается от Хеба до Владивостока». О да! Если по воздуху, то это дистанция в 8110 километров, 116 часов беспрерывного голубиного полета!

Бесстрастная наука, впрочем, зафиксировала: первый живший на территории теперешней Чешской Республики исторический персонаж, имя которого сохранили летописи, — вождь германского племени маркоманов Маробод, известный своим умелым взаимодействием с Римской империей ровно в те годы, когда Иисус Христос был босоногим мальчишкой. Союз маркоманских племен под командованием Маробода вытеснил с территории, получившей от античных хроникеров наименование Boiohaemum или Bohemia, кельтских поселенцев бойев, которые кроме латинского имени страны оставили Чехии после себя еще кое-какие следы. От подъезда нашего жижковского дома до самого большого в стране кельтского оппида — города-крепости с прекрасным именем Závist, что в переводе может означать просто «зависть», часок неспешной велосипедной прогулки, и иногда по выходным мы устраиваем туда спортивно-познавательные вылазки.

Из Бржезанской долины к раскопкам этих древних развалин приходится карабкаться по крутому лесистому склону холма Градиште. Вот взберешься — и выясняется: от Зависти, выстроенной из бревен и земли задолго до начала времен, ровным счетом ничего не сохранилось, не совсем понятно поэтому, чему завидовать, хотя информационные табло на проплешине горы все подробно про кельтов растолковывают. Приходится утешаться этим скромным знанием в пивных «Конец жажде!» и «У последнего кельта». Тем не менее исторический миф жив: в бульварной прессе нет-нет да и мелькают простодушные тексты о том, что жители Чехии на самом деле не славянского, а кельтского происхождения. Подписчики таких газет с симпатией относятся ко всяческим проявлениям старо— и новокельтской культуры, от боевых труб-карниксов до зеленого ирландского цвета и крепкого эля опять же ирландских сортов, но к содержательной дискуссии, конечно, не готовы. Германцы вытеснили отсюда кельтов, и уж только потом здесь появились славяне: лента времени раскручивалась именно так, а не иначе, и с этим нам всем приходится смириться.