Крайне довольный, что они простили друг друга, я сказал:

— Жену тоже можно пожалеть.

— И даже больше, чем мужа, — подхватил Минтушьян. — Ведь ей приходилось лгать и вести двойную жизнь. Скрывать подобное очень тяжело, это большая нагрузка. Приходишь домой, вся взмыленная, еще не остывшая после объятий, голова кругом. А тут другой мир, другая жизнь, да и сама ты другая. И ведь точно знаешь, что делаешь, рассчитываешь каждый ход. Так аптекарь отмеряет составные лекарства, в точности следуя рецептуре: столько-то атропина, а столько — мышьяка. И не дай Бог ошибиться.

В последних словах прозвучала уже глубоко личная нотка и такая страсть и убежденность, что отрицать их искренность было невозможно.

— Приходишь домой: «Привет, женушка!» — или: «Привет, муженек! Что нового в конторе?» — «Все как обычно. Я вижу, ты простыни переменила». — «И заплатила по страховке». — «Очень хорошо!» Ты другой человек. Куда девались слова, заученные час назад? Их нет, как не было, исчезли! Где Центральный парк? О, милый друг мой! Центральный парк все слышит, он тянется к тебе из внутренней твоей Монголии! И это зовется двойной жизнью? Какая там двойная, если секрет громоздится на секрете, секретом погоняет, и так до бесконечности! И кто знает, сколько это продлится и где тогда правда, где истина?

Разумеется, — продолжал Минтушьян, — к тебе это не имеет ни малейшего отношения. — Он осклабился в веселой усмешке, но веселья не получилось, а залитая светом парилка показалась вдруг мрачной. Преодолев что-то в себе, он привел еще один пример: — Могу рассказать другой случай из моей практики — между прочим, прелюбопытный. Знавал я одну богатую пару. Он красавец, жена — потрясающей элегантности женщина; Коннектикут, Йель и прочие необходимые атрибуты изысканности. Муж отправляется по делам в Италию и знакомится там с итальянкой, завязывается, что называется, affatre de сайг[206], и по возвращении он крайне опрометчиво ведет с ней переписку. В руки жены попадает любовное послание, хранимое им во внутреннем нагрудном кармане. Письмо это он не только берег, но и самолично подправлял буквы, стершиеся на сгибах от снедавшего его любовного пыла! И жена является ко мне, также пылая, но злобой и жаждой мести. Между тем мне известно, и известно доподлинно, что в отсутствие мужа она и сама имела интрижку с неким другом семьи, но наказанным желала видеть мужа, потому что в измене уличила она его, а не наоборот. Она решила отправиться в Италию вместе с ним для встречи с его возлюбленной, чтобы там в ее присутствии он объявил той женщине, что между ними все кончено и он никогда ее не любил. А иначе — развод. Я, естественно, никаких советов мужу давать не могу, и он выполняет волю жены. Отправляется за семь тысяч миль, чтобы исполнить ее требование. Потом они возвращаются, и что же он узнает, как ты думаешь?

— Узнает об ее измене, — догадался я и, почуяв неладное, добавил: — Послушайте, а зачем вы мне все это рассказываете, да еще перед свадьбой? Намекаете, что мне следует хорошенько подумать, так сказать, примерить башмак, прежде чем оплатить покупку?

От самой мысли об этом у меня потемнело в глазах, и я ощутил закипающую злость.

— Ну вот еще! Не обижайся ты, Бога ради! Я же не применительно к тебе все это рассказывал. А если и применительно — то только в самом общем смысле. Да разве я посмел бы выступать против ближайшей подруги Агнес! К тому же какой мне резон играть роль старого зануды и затрагивать высокое чувство, которым ты так и светишься!

Но может, и тебе покажется примечательной мысль одного очень неглупого человека о нерасторжимой связи любви с прелюбодеянием. Даже будучи всецело счастлив, ты в один прекрасный день вдруг осознаешь, что счастье твое не вечно, погода переменится, здоровье уступит место недугу, а этому году и всей жизни придет когда-нибудь конец. Что однажды у тебя появится другая возлюбленная и вместо лица, которое ты сейчас целуешь, перед тобой замаячит совсем другое. Да и твое лицо уступит свое место. И изменить это, помешать этому, говорил тот неглупый парень, не в нашей власти — ничего поделать нельзя. Он и сам, не скрою, был порядочный фрукт: нечист на руку, гуляка и бездельник, каких мало, и жить за счет женщин не брезговал, и ребенка своего бросил на произвол судьбы — в общем, человек неверный и ненадежный. Но он был твердо убежден, что любовь и прелюбодеяние нераздельны, а любить, как он говорил, и есть прелюбодействовать, ибо в самой природе любви заключена измена. И с этим надо мириться. Другой город, другая женщина, другая постель, а ты все тот же — значит, приходится проявлять гибкость. Ты целуешь возлюбленную, с наслаждением вверяя ей свою судьбу, и с радостью покоряешься переменам в жизни, любишь и лелеешь их. Ты послушен общей закономерности. Но даже если этот бродяга, разрази его душу, был не прав, не воображай, будто сможешь воспротивиться и отменить то, что является законом жизни.

Странный мой наставник, поскольку он, несомненно, поучал, наставлял меня, сказал вдобавок вот что:

— Не бойся блужданий и сумасбродств. Все равно все в мире взаимосвязано и против этого не попрешь.

— Я только и хочу не противиться закономерностям, — произнес я. — Не пытался и не пытаюсь их отменять, наоборот, мечтаю чувствовать над собой власть закона.

К этому времени пот с нас обоих тек градом. Капли стекали по жирной груди Минтушьяна, подмышки его были мокрыми, как и пестрое полотенце, и мохнатая поросль живота. И хотя он, громадный, толстый, мокрый, и походил в своей тоге на какого-то древнего пророка, все равно не мог убедить меня, что любовь и прелюбодеяние нераздельны и любовь непременно должна быть связана с прелюбодеянием. «Нет, я никогда не соглашусь с этим, — думал я. — Никогда!» Я был готов признать, что многие любовники и вправду прелюбодействовали — взять хотя бы Паоло и Франческу или Анну Каренину, любимую героиню Бабушки Лош, но это скорее свидетельствовало о связи любви со страданием. Похоже, мы обречены есть подгнившие плоды, чтобы не оскорбить богов, которым только и предназначены чистая радость и блаженство.

Он скалился в благосклонной улыбке — этот потный и добродушный пророк, мудрец или гуру с холеными ногтями на ногах, носитель знания и опыта, который я жаждал у него перенять.

— Почему, думаешь, мы так любим все гибельное? Потому что сами несем в себе и порождаем свою погибель. Каким образом? С помощью собственного характера. Ну а крест? Крест — это наша плоть, на чей зов мы, так или иначе, отзываемся, предоставляя супругу или супруге довершить свою погибель. Перепоручаем им эту роль. «Окажи мне милость, благоверная, и стань моей судьбой», — говорим мы и сами подставляем шею. Рыбу держит вода, птицу — воздух, нас с тобой — основополагающая суть, над которой мы властвуем.

— О какой сути вы говорите, мистер Минтушьян?

И он охотно ответил:

— Наши тайны. Общество вынуждает нас хранить некоторые из них. Идее человеческого братства мы платим дань, раскрывая свои тайны на исповеди. Но совсем отменить их невозможно. Это значило бы лишить человека его сути, которая откроется лишь на Страшном суде. Так, святой Блэз, убитый чесалкой для шерсти, стал покровителем чесальщиков.